colontitle

Зеев Жаботинский. Вехи жизни

Иосиф Недава

ИСТОКИ

Жаботинский был одним из отцов сионизма, благодаря которым произошли глубокие изменения в национальном самосознании еврейского народа. Влияние его учения в государстве Израиль ощущается до сих пор. Будущий третий президент Израиля Залман Шазар писал о нем в некрологе: «...Жаботинский обладал тембром того легендарного храмового инструмента, который звучал сотней звуков. Он был мыслитель и политик, мечтатель и журналист, писатель и переводчик, поэт и божьей милостью оратор, полиглот, владевший десятками языков, и знаток мировой литературы. Все это богатство он отдал своему народу. С того дня, как он стал служить сионизму, а он считал это дело святым, он забыл о «посторонних» занятиях, посвящал дни и ночи лишь одному – служению сионизму и скончался, служа ему». Когда он появился в русской литературе, ему предсказывали большое будущее, но он без сожаления расстался с литературной деятельностью в начале своей писательской карьеры. Максим Горький восторгался его поэтической силой, другой русский писатель – Михаил Осоргин – сетовал, что «национальные еврейские дела украли Жаботинского у русской литературы». Сам же Жаботинский никогда об этом не жалел. Правда, иногда, в часы отчаяния и разочарования, он «угрожал» отходом от всякой общественной деятельности, бегством в «хрустальную башню» литературного творчества, но такие настроения проходили быстро. Он разочаровался в политических лидерах и в их приверженцах, которые бездумно следовали за ними, но не в самой сионистской идее, навсегда захватившей его. Ей он отдавал все свои силы. С того дня, как он примкнул к сионистскому движению, Жаботинский не видел смысла в служении другим идеям. Он посвятил всего себя возделыванию нашего национального сада. Лишь в родных духовных ценностях он находил наибольшее удовлетворение. В своей последней книге «Фронт войны еврейского народа», говоря о советской попытке задушить возрождение иврита, он писал: «Я, знающий половину произведений Пушкина наизусть, готов в любой момент отдать всю современную русскую поэзию за семь букв из еврейского квадратного алфавита».

Хотя основной вклад Жаботинского в сионизм связан с укреплением военной мощи, он считал себя прежде всего последователем Герцеля, т. е. сторонником политических действий. Создание же еврейской военной силы было в его глазах всего лишь политическим средством для достижения благородной цели. Он всегда отдавал предпочтение политическим решениям, подкрепленным убежденностью и высокой моралью. Проникшись сознанием того, что «мир в основе своей добр» и человечеством все еще управляют гуманизм и правосудие, он верил, что сионизм в конце концов найдет свое воплощение. Надо только внедрить в души народа, самого гонимого и самого преследуемого, веру в то, что его требования справедливы. Эта вера будет настолько сильной, что преодолеет любые барьеры и откроет любые двери. Он понимал сионизм как революцию и прежде всего видел необходимость изменить умонастроение еврейского народа. Он был убежден, что наш народ достигнет цели не пресмыкательством, а борьбой, и цель сионизма – извлечь еврея из гетто, а гетто изгнать из еврея.

Жаботинский категорически отрицал диаспору, не принимал тип еврея, проникнутый духом диаспоры, хотя такой тип и вызывал его жалость. Познакомившись поближе с выходцами из народа, он быстро оценил скрытую в них могучую силу и верил, что из них можно выковать настоящих борцов. Он не признавал униженную формулу «Кто мы такие и что мы можем?», знал недостатки и слабости, типичные для личности отдельного еврея: отсутствие родины согнуло его спину и исказило его понятия, но как коллектив еврейский народ в основе своей сохранил исконную силу. Поэтому он способен совершить национальную революцию.

Новаторские и революционные взгляды Жаботинского не всегда признавались даже его союзниками – такова судьба первопроходцев. Оригинальный мыслитель чаще всего опережает свое время, кроме того, не всегда просто преодолеть инертность масс. Жаботинский никогда не был конформистом и не следовал по проторенной дорожке. Своими гневными речами он порой восстанавливал против себя даже своих соратников. Сам Жаботинский признавал, что, где бы он ни выступал, его неординарные мысли постоянно вызывали горячие споры. Он был не простым, трудным человеком, даже для своих единомышленников. Почему же он вызывал споры и ссоры на еврейской улице? Чем объяснить его бескомпромиссность и оригинальность? Свойства эти характерны для пророка, и Жаботинский действительно был прорицателем. Журналист и писатель Пьер Ван-Паассен однажды попросил Жаботинского определить понятие «гениальность». «Гений, – сказал Жаботинский, – это тот, кто видит и чувствует то, что произойдет через десять лет». Этим свойством обладал и сам Жаботинский. В письме молодому, впавшему в отчаяние еврею из Южно-Африканского Союза он писал 27 ноября 1938 года: «Твое поколение увидит чудеса и сотворит чудеса. Пусть не дрогнет твое сердце от массовых убийств; все, все силы жизни и смерти должны быть отданы одной цели: еврейскому государству и великому переселению в Эрец-Исраэль. Я думаю, что в ближайшие десять лет, по очень осторожной оценке, еврейское государство не только будет провозглашено, оно станет фактом, скорее всего даже меньше чем через десять лет…»

Эти мысли не результат мистических провидений, а логический вывод из развития событий в геополитической совокупности.

В упомянутом выше некрологе Залман Шазар сказал, что Жаботинскому «было предназначено стать первым голосом в хоре возрожденного Израиля. Было предназначено, но не исполнилось». Так ли это? Возможно, что до конца жизни он не был «близким для большинства его собратьев», но будучи пионером в революционном движении, он и не стремился к власти при помощи аппарата. Он был слишком страстен, чтобы спокойно рассуждать о структуре политических сил, чтобы выжидать удобный момент, сосредотачиваться на маневрах и сделках, создавая для себя сферы влияния. Ему было трудно принимать участие в органах «государства в пути». Он усматривал в них черты делячества, а это претило ему. Его не удовлетворяли умеренные шаги типа «капля камень точит». «Не любил я сионистские конгрессы, кроме шестого, первого для меня, – писал он в книге «Повесть о моей жизни» (1936). – Я всегда терялся в них, как чужой, и теперь я боюсь, что меня, может быть, заставят участвовать в них еще не раз». Вместо того чтобы заниматься мышиной возней сионистского «парламентаризма», он предпочитал обращаться через головы официального руководства к молодежи, призывал ее расшатывать существующие основы, изменять застывшие формы, возобновлять героические традиции Израиля, «плевать» на законы и запреты, не имеющие морального оправдания, восставать против общепризнанного.

Жаботинский умер и не смог увидеть своими глазами обновленный независимый Израиль, но его революционный дух живет. Он придает народу силы в борьбе и строительстве, укрепляет надежды на будущее.

ЮНОСТЬ В ОДЕССЕ

Зеев (Владимир) Жаботинский родился 18 октября 1880 года в Одессе, в зажиточной семье. Когда ему было шесть лет, умер его отец – служащий Российского общества мореходства и торговли, занимавшийся закупкой и продажей пшеницы по всему Приднепровью. Одесса была главным зернохранилищем Малороссии (так в то время называлась Украина), и Евгений Григорьевич Жаботинский управлял делами целого «царства», По словам сослуживцев, это был гениальный человек, обладавший феноменальными способностями. Среди свойств, унаследованных Жаботинским от отца, можно назвать отношение к деньгам: он всегда считал их не целью, а средством для достижения. В книге «Повесть о моей жизни» Жаботинский пишет, что как-то отцу сказали, будто его помощники обворовывают его, на что он ответил: «Кто ворует у меня, тот беднее меня». Может быть, он и прав, замечал впоследствии сын, именно эта философия перешла ко мне по наследству.

Мать Жаботинского, Ева Марковна Зак, была младшей из двенадцати детей в семье преуспевающего торговца из Бердичева. От нее Зеев унаследовал стойкость в борьбе с жизненными бурями. Она два года отчаянно сражалась за жизнь своего мужа, больного раком, заложила и продала все имущество, показывала его лучшим врачам в Германии, но все усилия были тщетны. После смерти супруга заботы о пропитании семьи легли на ее плечи. Она открыла небольшую лавочку письменных принадлежностей и на скромные доходы от нее вырастила детей.

Образование Жаботинского началось с детского сада в Берлине, но с тех юных лет остались лишь неприязнь к немецкому языку и смутное воспоминание о «церемонной» встрече с кайзером на улице в Эмсе…

В семь лет мальчика отдали в частную школу, а через несколько лет он был принят в гимназию. Надо сказать, что несмотря на способности и феноменальную память, юный Жаботинский не любил учиться. Его угнетала палочная дисциплина в гимназии, все его существо восставало против режима послушания, царившего в ней. «Не счесть числа скандалов и конфликтов, которые были у меня с чиновниками от российской педагогики», – писал впоследствии он. В конце концов его выгнали с последнего экзамена за то, что он передал соседу перевод латинского текста…

Все, что Жаботинский усвоил в молодости, он усвоил вне школы. Его верными друзьями были книги. Раньше, чем ему исполнилось 14 лет, он знал наизусть Шекспира в русском переводе, Пушкина и Лермонтова (позднее он мог цитировать наизусть лучшие произведения мировой литературы в оригиналах). Читал он, конечно, сочинения Толстого, Чехова и Горького. И все же, будучи воспитанным на русской литературе и русском языке, он чувствовал себя в них чужим. Ему было чуждо болезненное копание в собственной душе. Он был человеком простым, открытым, с ясным мышлением. По душевному складу Жаботинский был южанином, жителем Средиземноморья, с его ясным небом, аквамариновым горизонтом. Ведь его родная Одесса – часть этого многокрасочного мира.

Многие черты одесского быта навсегда оставили следы в душе Жаботинского. Он побывал во многих городах в годы скитаний, но сердце было отдано лишь одному – Одессе. Этот портовый город навсегда очаровал его. В романе «Пятеро» он воздвиг ему вечный памятник, и спел песню, пронизанную неизбывной тоской. И каждый раз в воспоминаниях об Одессе звучали струны его сердца. Его влекли ее беззлобные шалости, ее веселые обычаи, ее жизнелюбие. Он чутко прислушивался к каждому удару пульса Одессы.

В молодые годы его связь с еврейством была довольно слабой. Ему не хватало «внутреннего общения» с ним. Хотя он и читал заупокойную молитву по отцу, а набожная мать тщательно соблюдала кошерностъ и субботу, его не привлекали религиозные обычаи, казавшиеся ему искусственными. Евреев в Одессе было много (треть населения), были среди них и светила еврейского просвещения, но Жаботинский не искал их общества. Он как бы растворился в космополитическом мире многонационального города, где наряду с евреями жили греки, армяне, украинцы, турки и другие жители юга России.

Но он никогда не был чужим в еврейском мире. В возрасте 8 лет он начал изучать иврит у известного писателя И. X. Равницкого. Его привлекали Библия и новая еврейская поэзия, которые стали для него источником гордости за свой народ. В 10 лет он стал сочинять стихи. Позже перевел на русский библейскую «Песнь песней» и стихотворение И. Л. Гордона «В морской пучине». Он послал переводы в журнал «Восход», но их не опубликовали. Он заинтересовался Талмудом (позднее, живя в Иерусалиме, пытался изучить его поглубже), но так и не смог приобщиться к кладезю его мудрости.

Однако понимание особого предназначения своего народа укоренилось в Жаботинском с детства. «Мне было дет семь или даже меньше, – пишет он в книге «Повесть о моей жизни», – когда я спросил у матери, будет ли у нас, евреев, в будущем свое царство. И она ответила: «Конечно, будет, дурачок». – С тех пор и до сего дня я не спрашивал больше, мне этого было достаточно…

В молодости Жаботинский много писал. Это была своего рода разрядка для его творческих сил. Но журналы не спешили предоставить ему свои страницы. Его первая статья появилась в одесском журнале «Южное обозрение» в августе 1897 года. Автору еще не было 17 лет. Статья называлась «Педагогическое замечание» и содержала острейшую критику системы школьных оценок.

Перед ним раскрылись двери в литературу и он уже не видел смысла «мучиться» в гимназии. Аттестат зрелости его тоже не интересовал. Вскоре он принес известному русскому писателю Федорову свой перевод на русский язык поэмы Эдгара По «Ворон». Федоров не только одобрил перевод, он назвал переводчика восходящей звездой на небосклоне русской литературы. По просьбе Жаботинского, писатель порекомендовал газете «Одесский листок» послать его корреспондентом за границу. Газета не имела своих представителей в Берне и Риме. Таким образом весной 1898 года молодой Жаботинский выехал в Берн, полный уверенности, энергии и творческих замыслов.

Жаботинский был рад на время уехать за границу, но он никак не предполагал, что за несколько лет вдали от родины завоюет своим пером такую популярность.

МОЛОДЫЕ ГОДЫ

По дороге в Берн Жаботинский впервые соприкоснулся с гетто. «Еврейский ландшафт» произвел на него тягчайшее впечатление. «Перед ним раскрылась безрадостная картина еврейской провинции. В Одессе он почти не встречал евреев с традиционными пейсами и в лапсердаках, не сталкивался с такой удручающей бедностью. Особенно подавлял его рабский быт: старые евреи снимали шапку, разговаривая на улице с «барином», со своими угнетателями они смело «расправлялись» за их спинами, боясь открыто восстать против позорных традиций. На станции Тернополь он увидел другую картину: десяток евреев, не обращая внимания на присутствовавших, в том числе железнодорожных служащих и полицейских, окружили раби и смело болтали с ним о своих делах. Чувство стыда и гордости боролись в душе молодого журналиста. «Я опустил голову и молча спрашивал себя: это ли мой народ?» Своим острым умом он оценил глубину еврейской трагедии. Что суждено моему народу в будущем? Этот вопрос приводил его в отчаяние.

В Бернском университете Жаботинский поступил на юридический факультет. Он быстро включился в жизнь «русской колонии», состоявшей из трех сотен молодых людей, в большинстве своем евреев. Некоторые из них бежали от притеснений и полиции, некоторых не приняли в российские университеты из-за «процентной нормы». В клубе «колонии» спорили о мировых проблемах: путях изменения политического режима в России, сущности революции, социализме и сионизме и прочих «измах». Однажды туда приехал доктор Нахман Сыркин. В своем докладе он призывал к объединению сионизма с социализмом. Поскольку говорили о еврейских проблемах, Жаботинский тоже осмелился высказать свое мнение.

Семнадцатилетний худощавый юноша с растрепанными волосами, необычным лицом, на котором выделялись умные глаза, и выступающим вперед подбородком буквально поразил слушателей оригинальностью своих мыслей. Он назвал себя сионистом, отметил ненависть, окружавшую еврейский народ в Европе и предсказал ему « Варфоломеевскую ночь». – «Единственный путь к спасению, – заявил он, – это всеобщая репатриация евреев в свою страну».

Собрание было буквально взорвано. Большинство присутствовавших сочло Жаботинского явным антисемитом. Когда же он сообщил Шарлю Раппопорту, ставшему позднее одним из руководителей французских коммунистов, что он еврей, тот ему не поверил. Жаботинского удивила буря, которую вызвало его выступление. Ведь он сказал только правду. Он не знал, что произнес пророческие слова и что нет смысла пытаться дать вещам логическое объяснение. «Наш народ унаследовал от греков их логику, – сказал ему через много лет в Мадриде ближайший соратник Герцля Макс Нордау, – Еврей покупает зонтик только после того, как он схватит воспаление легких».

На том же собрании в Берне Жаботинскому стало ясно, что он по свой сути «возмутитель спокойствия», что его слова не оставляют слушателей равнодушными. И он не дает людям впасть в спячку.

Речь в Берне была его первой сионистской речью. Призыв к полной репатриации евреев он повторит через 40 лет, отстаивая идеи сионизма, за что удостоится еще более бурной реакции: люди чуть не забросали его камнями…

Есть какая-то символическая связь между этим первым выступлением в Берне и поэтическим творчеством Жаботинского: в то лето он опубликовал в журнале «Восход» свое первое стихотворение «Город мира» (он имел в виду Иерусалим).

Осенью 1898 года Жаботинский переехал в Рим, чтобы продолжить учебу, и прожил там три года – может быть, самые счастливые годы его жизни. В Италии он сформировался как личность. «Если есть у меня духовная родина, – писал он, – то это Италия». Он в совершенстве изучил итальянский язык и его наречия. Именно в Италии он научился ценить все хорошее и красивое в жизни. Его учителями в университете были люди, оставившие след в своей эпохе, – Антонио Лабриола и Энрике Пери. Формально они читали философию, историю и уголовное право, но правда, которую они открыли ему, повлияла на него намного сильнее, чем преподаваемые ими предметы. Они привили ему любовь к человеку, веру в доброту человечества, заложили в нем святой принцип Либерализма. Позднее он напишет: «Мечта о порядке и справедливости – общечеловеческая мечта, сотканная из жалости, терпения, веры в честность человека». Частично Жаботинский усвоил взгляды анархизма, ставящего человека в центр бытия. Вначале Бог сотворил личность – такова была суть его учения. Потом он вывел вторую формулу – вначале Бог создал нацию. Он не усматривал здесь какого-либо противоречия: личность добровольно склоняется перед нацией, но власть ни в коем случае не должна принуждать личность к послушанию. Человек может идти выбранной им дорогой – это его право. Задача общества – не угнетать личность, оно обязано помочь ей, когда она оступается. От наших предков, сочинителей Мишны – наиболее древней части Талмуда, – Жаботинский усвоил мысль, что каждый человек – царь, и его надо соответственно уважать. Поэтому он питал отвращение к любым проявлениям диктата; он был демократом до глубины души.

Вскоре после переезда в Рим Жаботинский перешел на работу в газету «Одесские новости». Из Рима он регулярно посылал свои фельетоны под псевдонимом «Альталена», которые вскоре стали популярны особенно в среде российской интеллигенции. Написанные легким и отточенным пером, полные остроумных и ярких афоризмов, они свидетельствовали о незаурядных способностях автора. Темы их были разнообразны и касались в основном вопросов литературы и искусства, иногда политики. Описываемые им повседневные мелочи итальянского быта полны какой-то непередаваемой прелести. Создать эти зарисовки мог лишь опьяненный жизнью, влюбленный в Б-жий мир человек.

Одновременно он публиковал свои статьи в газете итальянских социалистов «Аванти», а в одном из журналов напечатал переводы рассказов Чехова и Горького.

САМООБОРОНА

Из Италии Жаботинский вернулся в «новую» Россию. Это был 1901 год. В воздухе стоял запах мятежа. Все было охвачено революционным духом: действовали подпольные партии, звучали революционные лозунги. К своему удивлению он обнаружил, что стал одним из самых популярных фельетонистов в стране, особенно в кругах интеллигенции. Когда редактор «Одесских новостей» Хейфиц предложил ему стать сотрудником газеты с окладом 120 рублей в месяц (в то время деньги немалые), он не устоял перед соблазном. Отказался от карьеры юриста и остался в Одессе.

Осенью того же года Жаботинский впервые испытал свои силы как драматург. Городской театр поставил его пацифистскую пьесу «Кровь», в которой он протестовал против войны вообще, и англобурской в частности. Пьеса не имела большого успеха, как и последовавшая за ней через год пьеса «Ладно».

Поскольку у «Альталены» был широкий круг почитателей, редактор предоставил ему возможность писать все, что он хотел. Он будоражил у читателей совесть, раздражал их своими сентенциями, нарушал их душевное спокойствие. В сущности он принадлежал к радикальному лагерю, проповедовавшему изменение режима и общества. Так или иначе он должен был привлечь к себе внимание властей.

В начале 1902 года, в полночь, полиция нагрянула к нему на квартиру и устроила обыск – искали запрещенную литературу. Обнаружили несколько брошюр, которые послали на проверку – не содержится ли в них «оскорбление престола». Жаботинский без суда был заключен в тюрьму, но вскоре освобожден. Он вспоминал, что был арестантом камеры 52, расположенной в крыле «политических». В книге «Повесть о моей жизни» он писал: «Семь недель, проведенных мной в этой тюрьме, стали одним из самых приятных и дорогих мне воспоминаний».

1903 год стал поворотным в жизни Жаботинского. Он все еще был «вундеркиндом» Одессы, его носили на руках, но перед ним встал во всей своей мрачности еврейский вопрос. Начало его сионистской деятельности в России связано с идеей самообороны. В канун пасхи 1903 года распространились слухи о предстоящем еврейском погроме. Жаботинский немедленно стал действовать. Он послал письма десяти наиболее известным деятелям Одессы и предложил им организовать отряд самообороны. К своему большому удивлению, ни от кого из них он ответа не получил. Впервые в жизни он столкнулся с еврейским равнодушием, вызванным страхом, с одной стороны, и беспечностью, с другой: были еще люди, верившие, что можно надеяться на полицию, которая не допустит погрома. Жаботинский ненавидел позорное понятие «еврей под покровительством». Он решил действовать самостоятельно. Случайно ему стало известно, что в Одессе уже существует ядро самообороны, и он немедленно присоединился к нему. Вместе с несколькими молодыми людьми он собирал деньги и приобретал оружие. В одном из подвалов печатали на гектографе прокламации. «Их содержание было очень простым, – писал позже Жаботинский, – два параграфа из уголовного кодекса, в которых ясно сказано, что тот, кто убивает в целях самообороны, свободен от наказания, и короткий ободряющий призыв к еврейской молодежи – не подставлять шею под нож».

Но погром, который ожидался в Одессе, разразился в Кишиневе: 47 человек были убиты и сотни ранены, Весь просвещенный мир возмутило это злодеяние, еврейство впало в оцепенение. Газета «Одесские новости» получила денежные пожертвования и одежду для пострадавших, и Жаботинский был послан раздавать их в места кровавой расправы. Там он увидел своими глазами результаты резни и там же впервые встретился с лидерами русского сионизма (Усышкиным, Темкиным, Бернштейном-Коэном и другими) и поэтом Бяликом, выразившим свое гневное обвинение в поэме «В городе убийств» (по соображениям цензуры, она была переименована в «Немировское дело»). Вскоре Жаботинский перевел эту поэму на русский язык. Перевод, сопровождавшийся предисловием переводчика и прокламацией самообороны, был распространен среди всех еврейских общин России.

Хотя Жаботинский и утверждал, что «события нас ничему не учат, они являются результатом ненормального положения народа и следствием неспособности видеть вещи правильно», погром все же не прошел для него бесследно и способствовал сближению с сионистским движением в России.

Когда он вернулся в Одессу, его друг Шломо Зальцман предложил ему от имени сионистского общества «Эрец-Исраэль» поехать на Шестой сионистский конгресс в качестве делегата от этого общества. Он согласился, хотя ему не хватало полтора года до 24 лет – возраст, который по уставу давал право быть избранным в делегаты.

Этот конгресс в Базеле был последним, в котором участвовал Герцль. Именно на нем было обнародовано предложение найти страну взамен Эрец-Исраэль, вызвавшее буквально бурю негодования. Позднее Жаботинский признавался, что сионистские конгрессы его никогда не привлекали, но впечатление от этого первого, в котором участвовал, он сохранил в сердце, как самую дорогую память. Его очаровало яркое выступление Герцля. Впечатляли его страстная убежденность идеолога и величие лидера. И тем не менее, как и большинство делегатов из России, Жаботинский не допускал мысли о сионизме без Сиона. Он был среди 177 голосовавших «против» и вместе с ними покинул в знак протеста зал, когда было принято решение создать комиссию для изучения британского предложения о территории в Восточной Африке. Он присоединился к оппозиции, которую тогда возглавил еще не знакомый ему доктор Вейцман [1]. Но этот порыв был стихийным, а в глубине же души Жаботинский преклонялся перед Герцлем и готов был идти с закрытыми глазами за «последним главой израильской диаспоры».

На всю жизнь сохранил Жаботинский память о драматическом выступлении Герцля перед восставшими после исторического голосования «сионистами Сиона». Именно Жаботинский увековечил «речь примирения» Герцля, записав ее после заседания. В его ушах до самой смерти звучала клятва вождя, произнесенная на другой день перед всем конгрессом: «Если забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет моя правая рука…»

Всего один раз Жаботинский поднялся на трибуну конгресса. Он решил поддержать Герцля: российские делегаты подвергли лидера критике за то, что он поехал в Петербург и вел там переговоры с министром-антисемитом Плеве, считавшимся главным идеологом Кишиневского погрома. Жаботинский выступил на стороне Герцля. Зал загудел, многие требовали, чтобы Жаботинский покинул трибуну. Герцль подошел к молодому оратору и мягко сказал ему: «Ваше время истекло…»

Только эти слова услышал Жаботинский из уст лидера. По иронии судьбы их сказал учитель ученику, наследнику и продолжателю его пути в сионизме. Время Жаботинского тогда не истекло, оно начиналось: звезда одного лидера заходила, другою поднималась.

ГЕЛЬСИНГФОРСКАЯ ПРОГРАММА

Смерть Герцля в 1904 году вызвала в сионистском движении замешательство. Появились даже сомнения, будет ли его детище существовать после него. Звуки извне стали проникать на еврейскую улицу и занимать умы молодежи. Были такие, которые смотрели на сионизм, как на маленькую мечту по сравнению с всеобщим рассветом, занимавшимся на горизонте. Надежда на решение еврейского вопроса на волне революционных преобразований в России особенно усилилась после русско-японской войны и революции 1905-1907 годов. Крепла сила «Бунда», верившего в социализм и еврейскую культурную автономию, поднимали голову и разного рода ассимилянты. Настроения сионистского меньшинства выразил Иосиф Клознер в статье «Оставшийся лагерь». На флангах движения наблюдалась растерянность, почти бессилие.

Капитулянтские настроения не затронули Жаботинского. Уже тогда проявилось его основное качество – не бояться остаться в меньшинстве. Он бесстрашно плыл против течения, веря, что довольно одной искры, чтобы разжечь пламя веры.

Вернувшись с конгресса, он вскоре уехал из Одессы – раздражали конфликты с полицией – и поселился в Петербурге, хотя не имел прав на жительство в столице. Он по-прежнему зарабатывал статьями в общерусской печати («Наша жизнь», «Русь») и по-прежнему был популярен, но душа его была отдана еврейскому народу и сионизму. В 1904 году был основан ежемесячник «Еврейская жизнь», который стал официальным органом сионистского движения в России. Со временем он был преобразован в журнал «Рассвет», просуществовавший 30 лет в Москве, Берлине и Париже. Это издание выполнило историческую роль в истории российского сионизма. С первого номера Жаботинский стал в нем центральной фигурой.

«Рассвет» возвестил веагу сионизма в России. «Духовным отцом» редакции был Авраам Идельсон, а путеводной звездой – Зеев Жаботинский. Журнал активно выступал против ассимилянтов и «Бунда», проводил идеи самообороны и национальных прав евреев России. Жаботинский был блестящим полемистом, обладавшим железной логикой и острым умом. Однако он не опускался до личных выпадов, хотя и бил иногда «ниже пояса». Но даже самые ярые его противники всегда отмечали его рыцарское поведение.

«Весна» в России пробудила надежды и среди евреев, занимавших но численности четвертое место среди народов империи. Теперь борьба шла не только за равноправие, но и за национальные права. В ней Жаботинскому принадлежала ведущая роль. Подтверждением этого могут служить формулировки Гельсингфорской программы о правах национальных меньшинств.

Некоторые сионисты усматривали в его идеях ошибки. Они полностью отрицали диаспору и не видели пользы в попытке использовать ее. По их мнению каждое отклонение от дороги к Сиону наносило вред движению. Не так думал Жаботинский, не усматривавший в требовании национального равноправия противоречия с последовательным сионизмом. Напротив, он хотел возложить на сионистов дополнительную задачу: направить диаспору на осуществление идей сионизма. «В диаспоре мы не создаем никаких ценностей, – говорил он, – единственное, что можно делать сейчас, это организовать еврейство для взаимопомощи перед исходом из Египта». Это был отзвук требования Герцля завоевать еврейские общины в странах рассеяния для сионизма. Жаботинский не отказался от принципа ликвидации диаспоры, и в гельсингфорской программе хотел создать предварительные условия для этой ликвидации.

Гельсингфорская программа была сформулирована в ряде встреч представителей печати и принята на третьей всероссийской конференции сионистов в 1906 году в Гельсингфорсе, ныне Хельсинки… Отцом программы считается Идельсон, но ее главным редактором был Жаботинский (помогал ему Ицхак Гринбаум), считавший ее до конца жизни вершиной своей сионистской молодости, мечтой объединенного сионистского лагеря, сочетавшего политические взгляды Герцля с «практической работой» палестинофилов.

ПРОПАГАНДИСТ СИОНИЗМА

Хотя Жаботинский и уделял основное внимание идеям сионизма, он не отошел окончально от русской литературы, правда, его связь с ней стала намного слабее. На это сетовали некоторые русские писатели, следившие за его творчеством. Он очень интересовал Максима Горького. Когда появилась в печати поэма Жаботинского «Бедная Шарлотта» (о женщине, убившей Марата), Горький восторженно отозвался о ней и даже дал указание издательству «Знание», которое возглавлял, приобрести право на распространение всего тиража. К сожалению, была реализована только половина тиража, остальное конфисковали власти, усмотревшие в произведении поощрение террора. Позднее (в 1913 году), прочитав комедию Жаботинского «Чужбина», Горький писал знаменитому еврейскому адвокату, защитнику Бейлиса, Оскару Грузенбергу: «…Превосходное произведение, и вообще Жаботинский удивительно интересный человек… его комедия взволновала меня до глубины души». Другой известный русский писатель, Куприн, сказал про Жаботинского, что у него врожденный талант, он может вырасти в орла русской литературы, а вы украли его у нас, просто украли… Боже мой, что вы сделали с этим молодым орлом? Вы поташили его в еврейскую Черту оседлости и обрезали его крылья…»

Сионистские статьи Жаботинского печатались отдельными брошюрами и широко распространялись. Позднее, завершив перевод стихов Бялика на русский язык (замечательный художественный перевод, по мнению многих, не уступаюший оригиналу), он выполнил важную сионистскую миссию – ознакомил десятки тысяч еврейских семей со словом Сиона.

Тогда же евреи России узнали, что сила речи Жаботинского не уступает силе его пера. Впервые он покорил евреев Петербурга на собрании в память о Герцле, которое проходило в большой синагоге столицы в 1904 году. Сначала он прочитал написанное им стихотворение, а затем произнес свою знаменитую «Сидя на полу». Он умел задевать струны скрытой арфы, потрясая души слушателей. В сионистском лагере не было оратора, равного Жаботинскому. Многие пытались разгадать его секрет: Что покоряло сердца, содержание слов или их риторическая форма? Богатый ли звуками голос или выразительные жесты? Тексты выступлений Жаботинского, дошедшие до нас, отражают только малую часть его ораторского мастерства.

Манера произнесения Жаботинским речей менялась с годами. В молодости он испытал влияние итальянской школы: пульсирующий ритм и обращение к душе и чувству. Главным в них был пафос. Чтобы усилить влияние на слушателей, широко применялись поза и жестикуляция. Это было, в известной мере, искусство речи ради искусства, подчеркнутая форма в ущерб содержанию. Позднее Жаботинский стал сдержаннее; его речи стали более содержательными и менее цветистыми, с меньшим расчетом на внешний эффект. Он быстро обнаружил, что логикой и внутренним чувством тоже можно вызвать немалое внимание.

Так Жаботинский стал и устным агитатором. Он вдоль и поперек исколесил еврейские поселения в черте оседлости. Произносил речи в каждом городе и в каждом местечке, вселял надежду в сердца угнетенных, ободрял и воодушевлял слабых, будил умы и радовался росту доверия со стороны слушателей.

В соответствии с Гельсингфорской программой было решено, что голос сионизма должен прозвучать в самой главной аудитории страны – в Государственной думе. Три раза баллотировался Жаботинский в Думу, но все попытки были тшетны. Виной тому интриги и склоки внутри еврейского движения.

27 октября 1907 года произошло серьезное событие в жизни Жаботинского. В самый разгар избирательной кампании в третью Государственную думу он женился на Анне Гальпериной. Жаботинскому не свойственно было описывать в своих произведениях личную жизнь. В «Повести о моей жизни» он рассказывает в основном об общественной деятельности. Он «не пускает» читателя в свои «частные владения». Большинство личных переживаний он унес с собой в могилу. Лишь изредка в его сочинениях можно встретить кое-какие лирические отступления. Касались они в основном женщин, которых он считал вершиной творения. Он называл себя «прогрессивным феминистом» и утверждал, что «каждая средняя женщина, без исключения, ангел». Он восторгался «нитями стали и нитями шелка», из которых соткана женская душа. Эти рыцарские чувства были результатом влияния на него трех женщин: матери, сестры, жены.

Он рассказывает, что завоевал сердце жены джентльменским поступком еще в возрасте 15 лет, когда учился в Ришельевской гимназии в Одессе. Ей было 10 лет. При первой их встрече она пошутила по поводу его «негритянского профиля под растрепанной шевелюрой», но он первый из ее знакомых назвал ее «мадемуазель». С такой вежливостью он обращался ко всем, даже к трехлетней девочке.

Анна полностью ему доверилась, пожертвовав семейным уютом ради его святой цели. Она была надежной спутницей в его рискованных походах. Жаботинский посвятил ей свое лучшее стихотворение «Мадригал»: «…Вся моя жизнь – цикл поэм, и все их содержание – только ты…, столько струн сменила моя арфа…, но Бог свидетель, что он в своей милости свил их из твоих локонов».

С конца 1907 по июнь 1908 года он жил в Вене. Жена уехала во Францию, в Нанси, завершать агрономическое образование, а он целые дни проводил в библиотеках австрийской столицы, изучая проблемы национальных меньшинств и разных языков центральной Европы.

КОНСТАНТИНОПОЛЬ

Жизнь в Вене была лишь затишьем перед бурей. Разве могли стены его маленькой комнаты удержать эту бурную энергию, этот мятежный дух! В июле 1908 года разразилась Младотурецкая революция. Со свержением деспотического режима султана Абдул-Хамида II вновь появились надежды на осуществление идей сионизма в рамках Оттоманской империи. Мысль эту Герцль проводил еще в начале века. Правда, его переговоры с султаном ни к чему не привели. Но это не обезнадежило сионистских лидеров. До самой смерти Герцль верил, что евреи сами виновны в провале его усилий. В одной из последних речей (1904) он утверждал, что, если бы в его распоряжении были 15 миллионов фунтов, можно было бы добиться успеха, но акции банка, основанного в Лондоне, принесли лишь 80 тысяч фунтов, и возможность была упущена.

Теперь, после тех изменений, которые произошли в Турции, вновь забрезжила надежда. В первые месяцы революции ее руководители, стремясь к достижению широкой общественной поддержки, объявили, что не будут противиться еврейской иммиграции в Эрец-Исраэль.

В самый разгар событий Жаботинский принял предложение одной из петербургских газет выехать в Константинополь и написать серию статей непосредственно с места действия. Когда он прибыл туда, члены революционной организации «Единение и прогресс» приняли его с восторгом. Они жаждали популярности. В воздухе витали революционные лозунги: «Нет теперь разницы между турком, греком или армянином – все оттоманы». Казалось, что сионистская ориентация и опора на новую Турцию может принести известные плоды.

Зимой 1908 года Жаботинский впервые посетил Эрец-Исраэль. Он провел в стране лишь короткое время, но видел своими глазами все, что там происходит. Он видел деятелей «халука» из "старого ишува"[2] и первые ростки рабочих партий. Все находилось в начальной стадии, почти в пеленках. К северу от Яфо (где потом возник Тель-Авив) простирались дюны. «С вершины горы Табор, – пишет он, – я видел дикую пустыню – долину Изреэль».

Весной 1909 года Жаботинский возвращается в Россию. Там организован сбор средств для отправки сионистской делегации в Турцию. На Виктора (Авигдора) Якобсона и Жаботинского возлагается руководство пропагандистской работой в Константинополе. На самом деле они возглавили политическое бюро, созданное для контактов с новыми лидерами страны. С июня того же года Жаботинский курирует широкую сеть печатных изданий – ежедневную газету на французском языке «Жен Тюрк», французский еженедельник «Л'Орор», еженедельник на языке ладино «Эл Жудео» и еженедельник на иврите «А-мевасер», Он сотрудничает с ними и одновременно ведет активную устную пропаганду. В этот период он знакомится с евреями сефардами и буквально влюбляется в них. Ему приятна их «простота»; у них нет «согнутой спины» их братьев ашкенази, они далеки от казуистики, калечащей душу. «Если есть переселение душ, – пишет он в книге «Повесть о моей жизни», – и если перед новым рождением мне разрешат на небесах выбрать себе народ и племя по вкусу, отвечу, ладно, еврей, но сефард».

Но если еврейские общины в турецкой империи не разочаровали его, то разочаровали младотурки. Он с ними хорошо познакомился и понял, что в действительности в Турции не произошло никаких коренных изменений. Руководство страны по-прежнему боялось каждого проявления «сепаратизма» и вместо того, чтобы разрешить репатриацию евреев в Эрец-Исраэль, было готово разрешить въезд в Македонию. Поэтому вся сионистская работа в Турции показалась Жаботинскому бессмысленной.

Позднее, с началом первой мировой войны, он сформулировал свое отношение к Оттоманской империи в книге «Турция и война», в которой приговаривает «Великую Турцию» к смерти, предлагает расчленить страну и раздать народам, населяющим ее. От этого, как он утверждал, выиграют и сами турки, которые, ограничась Анатолией, освободятся от «груза» народов, входящих в империю. «Тот, кто стремится к разрушению Турции, является другом турецкого народа, а не врагом», – писал Жаботинский. Сионизм, по его утверждению, тоже извлечет пользу из распада империи, ибо опыт прошлого доказал, что там, где ступает турецкая нога, не может быть ни роста, ни процветания. Турки не годятся в союзники сионистского поселенческого движения. В 1910 году Жаботинский вернулся из Константинополя в Россию.

БОРЬБА ЗА ИВРИТ

1910-1913 годы прошли под знаменем упорной и бескомпромиссной борьбы за иврит и за внедрение его в диаспору. Здесь он тоже был пионером, новатором. Причем его не понимали не только ассимилянты, но даже сионисты. Кто мог даже предположить в те далекие годы, что настанет день, когда иврит станет разговорным языком – языком жизни, науки и быта? Ведь даже писатели, создавшие на иврите свои произведения, включая Бялика, не разговаривали на этом языке в повседневной жизни. Рассказывают, что когда основатель иврита Элиэзер Бен Иегуда пришел к сионистскому деятелю Лилиеблюму и стал говорить с ним на иврите, то тот ответил: «Перестань дурить, разговаривай, как человек»

Но Жаботинский понял, что заложить основу для строительства сионизма можно только при условии, что иврит снова станет языком быта и языком культуры. Иврит – это связь с прошлым и мост в будущее, объединяющее начало в истории еврейского народа. Будучи бойцом по натуре, Жаботинский знал, что добиться приоритета иврита можно только при помощи крайнего фанатизма. Ирландский народ, например, не обладающий этим фанатичным упрямством, не сумел вернуть к жизни свой древний язык, поэтому до сих пор большинство ирландцев говорит на языке их вчерашних врагов – английском.

Как всегда, Жаботинский не только требовал, но и подавал пример. С того дня, как родился его сын (в декабре 1910 года), он разговариал с ним только на иврите, а на юбилейном торжестве в честь Менделя Мохер Сфарима, когда большинство поздравлявших писателя говорило на идиш, он произнес свою речь на иврите. Жаботинского всегда огорчало, что официальным языком сионистских конгрессов был немецкий. Он усматривал в этом позор и требовал от делегатов, чтобы они изучали иврит. Сам он готов был выступать только на иврите, но другим это было слишком трудно. В речи на 12-м конгрессе (1921) он сказал: «Я дал себе зарок не произнести на этом конгрессе ни одного слова на каком-либо другом языке, кроме иврита. Только одна причина заставляет меня говорить по-немецки. Если бы я пришел сюда защищаться, я бы делал это на иврите, не обращая внимания, сколько делегатов понимают меня и сколько не понимают. Но я собираюсь нападать и нападать именно на тех господ, которые иврита не понимают. А нападать на человека на не понятном ему языке недостойно» .

Сначала кампания за распространение иврита в России велась под лозунгом «две пятых», то есть две пятых предметов из программы еврейской школы должны были преподаваться только на иврите. Потом Жаботинский потребовал создать образцовые детские сады и школы, в которых преподавание велось бы только на иврите. Он хотел подготовить резервный отряд людей, говорящих на иврите, носителей мечты о Сионе в европейской диаспоре, которые стали бы ядром сионистского движения. «В 50 городах и местечках я выступал с одной и той же речью, посвященной языку еврейской культуры, – пишет он, – я выучил ее наизусть, слово в слово, и, хотя я весьма скептически отношусь к себе как к оратору, эта речь единственная, которой я буду гордиться всю жизнь. В каждом городе и местечке сионисты горячо аплодировали мне, но потом подходили и голосом серьезного человека, обращающегося к шалуну, говорили: фантазия…»

Но не такой человек был Жаботинский, чтобы отступить. Он делал все возможное, чтобы идея его укоренилась в умах сионистов. В 1913 году на съезде сионистов России, проходившем в Вене, он предложил принять решение о том, что иврит должен стать единственным языком преподавания во всех национальных школах страны. Его радикализм вызвал негативную реакцию многих делегатов, но съезд не мог пройти мимо такого рода предложения. Поэтому делегаты несколько смягчили формулировку, выдав предложение Жаботинского за желанный идеал для мессианских времен.

Однако Жаботинский продолжал бороться, иногда в полном одиночестве, и через десять лет он наконец дождался начала реализации своей мечты. При участии общества «Тарбут» в Восточной Европе была создана сеть еврейских школ, где тысячи молодых евреев диаспоры обогащались еврейской культурой из первоисточников, проникались духом героизма еврейского народа, становились верными исполнителями мечты многих поколений.

В те же годы Жаботинский помогал становлению еврейской культуры в России. В 1911 году он основал издательство «Тургман» (Переводчик), которое выпускало на иврите лучшие произведения мировой литературы. Среди книг, изданных им, были «Спартак» Джованиоли (в переводе и обработке самого Жаботинского), «Дон Кихот» (в переводе Бялика) и «Тысяча и одна ночь» (переводе Давида Елина). Жаботинский планировал также выпускать учебники, но планам этим не суждено было осуществиться. Через несколько лет он издал вместе с доктором Ш. Перельманом атлас на иврите. Это было равносильно подвигу. В дни кризисов и стесненных обстоятельств Жаботинский всегда искал спасение в литературе. Он говорил, что в нем борются два начала: то, что ищет разрядку в царстве духа, литературном творчестве, поэзии, и то, что толкает его к борьбе, общественной деятельности. Он не знал, какому отдать предпочтение. «По своей природе я домосед, – писал он, – но люди всегда втягивали меня в политику». Не раз ему хотелось бросить все и полностью уйти в мир литературы. Но разве он смог бы жить в «башне из слоновой кости», разве смог бы справиться со страстью служить людям? Побег в литературу был для него всегда желанным. Само желание бегства уже почти равно бегству, которое никогда не происходит…

Жаботинский был человеком высокой души и тонкого вкуса, поэтому он не только искал сторонников в борьбе за иврит, но предъявлял высокие требования к его пропагандистам, борясь за красоту языка и мелодичность его звучания. Он много раз воспевал «самый чудесный из языков… язык десяти заповедей и пророчеств Исайи, язык назидания и язык Песни Песней… язык забытый и незабываемый, похороненный и вечно живой». Он много делал для улучшения произношения, учил артистов еврейского театра в Берлине правильно говорить и даже написал оригинальную и интересную брошюру «Еврейское произношение». Он стремился к тому, чтобы обновленный иврит приобрел европейскую окраску, точнее средиземноморскую, и избавился бы от истинной или кажущейся тяги к Востоку. Чтобы приблизить иврит к тем, кто никогда не учился в религиозной школе, а также к неевреям, интересующимся этим языком, он выступал за латинизацию ивритской письменности по образцу реформ Ататюрка – «отца новой Турции». Самому Жаботинскому легче было пользоваться латинским алфавитом, чем древнееврейским квадратным шрифтом.

Язык творчества Жаботинского как письменного, так и устного, отличается исключительной ясностью. В предисловии к «Переводам» он писал: «Тот, кто перевел стихи, собранные в этой тетради, не поэт. Но он считает, что язык нашей современной поэзии – иврит в сефардском наречии. И хотя его рифмы оставляют желать лучшего, его мнение победит», В этом пассаже – характерная для Жаботинского скромность, так как на самом деле в каждой его строчке чувствуется поэт с тонким музыкальным вкусом. Еще больше свидетельствуют об этом переводы Жаботинского, которые стали классикой в литературе на иврите: «Ворон» Эдгара По, «Ад» Данте, отрывки из «Фауста» Гете, стихи Омара Хаяма, Ростана и другие.

У Жаботинского были феноменальные способности к языкам. Он говорил, что может научиться любому языку за три месяца. При этом он имел в виду глубокое овладение языком, основанное на знании его законов, понимании духа народа, говорящего на нем. Десять языков он знал в совершенстве, то есть мог не только писать и говорить на них, но и произносить речи и творить. Еше языков двадцать знал менее совершенно. Знание языка подкреплялось у него глубоким знанием мировой литературы как древней, так и новой. Его друг юности Шломо Гепштейн рассказыает, что И. Штейнберг, автор русско-ивритского словаря, пришел в восторг от Жаботинского. Восьмидесятилетный метр сказал: «Молодой человек, оставьте своих сионистов и прочую чепуху и отдавайтесь языкам. Я вам гарантирую, что вы станете первым языковедом Европы».

Когда XI конгресс в Вене (1913) принял предложение доктора Вейцмана создать еврейский университет в Иерусалиме, Жаботинский возглавил организационный отдел и приложил много сил для сбора денег и определения структуры университета. Он даже ездил в Бельгию и Италию, чтобы изучить положение в университетах, имеющих ограниченный бюджет. Идея создания университета вызвала серьезный спор в сионистском руководстве относительно его предназначения. Жаботинский хотел создать учебное заведение, как во всем мире. В нем получат возможность изучать науки еврейские юноши, осаждавшие в то время чужие институты и натыкавшиеся на ограничения из-за процентной нормы. Иначе думал доктор Вейцман, считавший, что университет должен стать исследовательским учреждением, «духовным центром», научной академией, которая будет выпестовать будущих нобелевских лауреатов.

В июле 1918 года Жаботинский еще в военной форме принял участие в церемонии закладки фундамента университета на горе Скопус в Иерусалиме, а в 1928 году восторжествовала его точка зрения: университет, как и всякое учреждение такого типа, стал высшим учебным заведением и открыл свои двери перед выпускниками средних школ. Но это было после. А пока шел спор о существе университета, который прервала разразившаяся в 1914 г. первая мировая война.

ЕВРЕЙСКИЙ ЛЕГИОН

Борьба Жаботинского за основание еврейского легиона – это один из наиболее активных периодов его жизни, она отражает и основу его мировоззрения. Она является логическим продолжением его общественной деятельности до начала войны и после нее. Его «Слово о полку», которое отличается поэтической и художественной прелестью, не только книга об истории борьбы, это исповедь страстного борца. Хотя он, как обычно, преуменьшал и здесь свою роль. Ни одна из его книг не раскрывала личность Жаботинского так полно, как эта. Читая ее, ощущаешь его мощную силу воли, страстную веру и могучий дух, способные преодолеть серьезные трудности и испытания. В мелодии этой борьбы как рефрен звучат слова: «Я один и все против меня!» При чтении книги невольно на ум приходят аналогии с античными героями типа Геркулеса и Сизифа. Он бесстрашен, не останавливается перед трудностями, не принимает ответа «нет», ибо уверен в своей правоте. Это свойство – национальная черта евреев, и хотя Жаботинский неоднократно утверждал, что у него «нееврейская голова», на самом деле он был настоящим евреем, потомком еврейских пророков и геров, образцом для тех, кто выстоял благодаря вере, упорству, «вопреки всему» и «все-таки»…

Когда разразилась первая мировая война (август 1914) Жаботинскому было почти 34 года, он был в расцвете сил, однако политическая активность его в то время несколько снизилась. Шестимиллионное еврейское население России находилось в инертном состоянии, а сионизм переживал период застоя. Выстрел в Сараеве разбудил многих. Жаботинский чувствовал, что грядут большие перемены, но еще не знал, в каком направлении. Он тут же выехал в Москву и заключил контракт с респектабельной газетой «Русские ведомости». Три года он верно служил этой газете в качестве разъездного корреспондента «в районе Западного фронта». У него был острый глаз опытного газетчика. Статьи его отличались глубоким и серьезным анализом, помогали читателям разобраться в быстро меняющихся ситуациях. Позднее он с гордостью вспоминал свою работу фронтового репортера, который, как он считал, должен быть военным дипломатом, обозревателем и аналитиком, уметь предвидеть, когда и где произойдут интересные для его читателей события.

Более того, Жаботинский использовал «Русские ведомости» в своих целях. С помощью газеты он продолжал борьбу за еврейский легион. Его известность как журналиста помогла ему установить контакты с руководителями официальных учреждений в Лондоне, включая работников посольства России.

1 сентября 1914 он начал свое путешествие и в течение десяти недель посетил Швецию, Норвегию, Данию, Англию, Голландию, Бельгию, Францию, Испанию, Португалию, Марокко, Алжир, Тунис, Сардинию и Италию, Египет. После такой поездки все политические и стратегические проблемы были ему совершенно ясны.

Вернувшись в Бордо, куда переехало из Парижа французское правительство, он узнал, что 30 октября Турция вступила в войну на стороне Германии. Он понял, настало время борьбы за освобождение Эрец-Исраэль от турецкого владычества. «Там, где правит турок, там не светит солнце и не растет трава. Без падения Оттоманской империи нет надежды на возвращение Эрец-Исраэль к жизни», – утверждал Жаботинский. Он был убежден в поражении Турции, так как знал ситуацию в стране. Его катоновский девиз: «Турция должна быть разрушена» вызван не ненавистью к ней, а сознанием, что для оздоровления и решения основных проблем региона надо ликвидировать существовавшую там имперскую структуру. В исходе войны против Германии он не был уверен, в отношении же судьбы Турции у него не было никаких сомнений: «Камень и железо могут устоять перед огнем, деревянный же дом обязательно сгорит, и никакое чудо его не спасет».

Идея легиона захватила его. Еврейство не может оставаться нейтральным и должно принять активное участие в расшатывании режима в Турции.

Жаботинский был за активную политику, понимая, что народ, не имеющий ничего, вынужден быть активным. «Бездействие» не может быть основой политики для народа без родины. Только богатый может позволить себе пребывание в застое и пассивное поведение. Народ еще никогда не получал родину в подарок. Так это было в прошлом и так это будет всегда. В конце первой мировой войны, например, многие политики на Западе были убеждены в справедливости армянских требований независимости, но поскольку сами армяне не сумели поставить этот вопрос достаточно твердо и не создали своих полков, они не получили ничего…

Хотя Жаботинский по природе своей был человеком мирным, а по мировоззрению убежденным пацифистом, он понял, что наступил решающий момент, Еврейский народ должен определиться, на чьей он стороне, и принять участие в этой войне. Сегодня трудно сказать, насколько революционной была эта мысль. Многие сионистские руководители называли безумной идею создания еврейского легиона. Со .времен восстания Бар-Кохбы (132-135 гг.) еврейский народ не участвовал в войнах; его направлял дух Иоханана Бен Закая [3]. Более того, само существование еврейского народа в условиях рассеяния было с незапамятных времен определено его нейтралитетом; он не вмешивался в споры других народов, в этом и есть секрет его вечности… некоторые руководители требовали соблюдения нейтралитета, будучи убежденными в победе Германии, другие опасались за судьбу еврейского населения в Эрец-Исраэль, где правил деспотичный турецкий губернатор Джемаль-Паша. И опасения были не напрасны: сразу же после начала войны население Эрец-Исраэль уменьшилось со 100 до 85 тысяч человек. Турецкие власти относились к ним как к подданным вражеских государств. Некоторые сионистские лидеры боялись, что в результате открытого присоединения к странам Антанты еврейское население будет брошено на произвол судьбы и превратится в заложников в руках турецких властей.

Жаботинский соглашался со всеми этими аргументами. Но в начале войны он не мог даже предположить, насколько сильным будет сопротивление сионистских деятелей попытке создать еврейский легион. Впервые он это понял в беседе с Максом Нордау в Мадриде (куда тот был выслан французами из Парижа как «немец»), сомневавшемся в возможности осуществить идею легиона.

В Египте Жаботинский нашел более 11 000 человек, высланных из Эрец-Исраэль. Он принял активное участие в работе комитета беженцев. 1200 депортированных евреев поселили в старой казарме Габари вблизи Александрии. Именно из них было создано ядро еврейского легиона. В Александрии Жаботинский впервые встретил Иосифа Трумпельдора, однорукого героя русско-японской кампании. Жаботинский был очарован им, его жизненной философией, выражавшейся одним словечком – «неважно». Трумпельдор увлекся идеей легиона, и они принялись за дело.

3 марта 1915 года в частном доме в Александрии состоялось учредительное собрание, в котором, кроме Жаботинского и Трумпельдора, участвовали еще шесть членов комитета. Жаботинский изложил свой план, который был принят пятью голосами против двух при одном воздержавшемся. Пятеро голосовавших «за» образовали Комитет еврейского легиона, который взял на себя задачу создания еврейских вооруженных формирований в составе британской армии для освобождения Эрец-Исраэль.

Молодежь с восторгом откликнулась на призыв Комитета. Однако, когда Жаботинский и Трумпельдор начали переговоры с британскими властями в Египте об участии в боевых действиях еврейских волонтеров, они встретились с трудностями. Генерал Максвел заявил, что не видит необходимости открытия фронта в Палестине. Кроме того, законы Британской империи запрещают принимать чужих солдат в состав королевской армии. Вместо этого он предложил создать «батальон погонщиков мулов», который будет послан на другой фронт. Жаботинский воспринял это предложение как оскорбление – мулы да еще другой фронт! Но Трумлельдор подошел к нему трезво, по-солдатски, и принял его. 600 погонщиков мулов выехали в Галлиполи для участия в Дарданелльской операции, положив тем самым начало новой эпохе в сионистском движении. Они были отличными бойцами. Их командир, ирландец Джон Генри Паттерсон, дал им самую высокую оценку. Когда англичане оставили район Дарданелл, «батальон погонщиков мулов» был возвращен в Александрию и через два месяца расформирован. Жаботинский впоследствии признал правоту Трумпельдора: на войне каждый фронт – фронт Сиона, и погонщик мулов подвергает себя такой опасности, как солдат в окопах. Более того, 120 человек из погонщиков мулов стали потом ядром еврейского легиона в Англии.

Жаботинский тем временем продолжал борьбу за осуществление своей идеи. В апреле 1915 года он встретился в Бриндизи (Италия) с Пинхассом Рутенбергом, одним из активных деятелей российского революционного движения, который вернулся к еврейской и сионистской деятельности. Он обещал развернуть пропаганду идеи создания легиона в Америке. Сам же Жаботинский взял на себя более трудную задачу – убедить лондонское правительство принять его. Сначала он предпринял эту попытку в Париже, но натолкнулся на глухую стену. Во встрече с французским министром иностранных дел Теофилом Делькасса он услышал знакомый мотив: «Вообще, еще не известно, будет ли наступление на том фронте и когда и кто будет наступать». Была у Жаботинского и встреча с бароном Ротшильдом, опекуном еврейской диаспоры во Франции. Он выразил восторг от плана, но не предложил никакой помощи.

Самое сильное сопротивление ожидало Жаботинского в Лондоне. Там еще господствовало мнение британского военного министра лорда Китченера, полностью отвергавшего мысль о создании «игрушечного полка» в составе британской армии. Кроме того, министр был категорически против новой попытки (после провала Дарданелльской операции) прорвать фронт «центральных держав» на Востоке. Он считал, что Германия будет побеждена на Западном фронте. Поэтому зондаж в Лондоне не увенчался успехом, но это не заставило Жаботинского отступить. Он следовал разработанной им «теории терпеливости»: «После поражения проверь себя, был ли ты прав? Если не был, сойди с трибуны и молчи. Но если был, не отступай: поражение – не поражение, нет – это не ответ, подожди часок и начни сначала».

Лидеры сионистской организации стремились, как уже было сказано, к нейтралитету. Только доктор Вейцман обещал Жаботинскому поддержку, но она была ограниченной, ибо Вейцман сосредоточил в то время свои усилия на осуществлении декларации Бальфура [4]. Лишь изредка он знакомил Жаботинского кое с кем из своих влиятельных друзей.

Летом 1915 года Жаботинский в последний раз побывал на своей родине – в России. По дороге он остановился в Копенгагене, где состоялась сессия сионистского исполнительного комитета. Он не был его членом, но его просили принять участие в совещании. Ехиэль Членов, Якобсон и Артур Хантке потребовали, чтобы он оставил идею создания еврейского легиона, так как это «уголовное дело», которое может навсегда похоронить все сионистское движение. Напрасно он обвинял их в политической слепоте, что их вера в победу Германии ни на чем не основана. Он даже предложил им компромисс: пусть сионистская организация заявит, что она нейтральна и у нее нет никакой связи с теми, кто выступает за создание легиона, сам же Жаботинский выйдет из организации и будет действовать самостоятельно. Этот компромисс тоже был отклонен. Лидеры движения, со своей стороны, решили всячески мешать Жаботинскому в осуществлении его идеи. Сионистские организации всех стран получили указание бороться против пропаганды в пользу легиона. «Я вдруг оказался один в борьбе с сионистскими организациями во всем мире», – вспоминал впоследствии Жаботинский.

Но он не сдался, а, наоборот, усилил свою борьбу. Были люди поддержавшие его. Среди них Меир Гросман, который вместе с ним основал в Копенгагене газету «Ди Трибуне», выходившую на идиш. Он же занялся затем пропагандистской работой в Лондоне. Поддержали его и Иосиф Кован и доктор Монтегю Д. Идер, Но что они могли сделать против мощных сионистских центров.

Против идеи создания легиона выступила и еврейская молодежь в восточном пригороде Лондона – Уайтчепле. Эти потомственные ремесленники, эмигрировавшие из России, сначала проявили к ней полное безразличие, а затем и открытую неприязнь. Назначенные в Уайтчепле собрания в пользу легиона были сорваны, а ораторов забросали камнями и картошкой.

Однако Жаботинский не отступал, несмотря на атмосферу ненависти и клеветы, сгущавшуюся вокруг него. Все были против, даже «уважаемые евреи» из ассимилянтов, действовавшие за кулисами. Им подыгрывал и Георгий Чичерин (впоследствии нарком иностранных дел СССР), дирижировавший на «левом» фланге. Но Жаботинский был непоколебим. Вначале он жил в Лондоне на одной квартире с доктором Вейцманом. Как-то тот ему признался: «Я не смог бы работать в такой атмосфере ненависти, среди враждебных мне людей. Такое ежедневное давление угнетало бы меня, парализовало бы желание работать». В такой атмосфере Жаботинский боролся целых два года после возвращения в Лондон из России в августе 1915 года. Но постепенно тучи стали рассеиваться и горизонт проясняться. Его личные контакты расширялись. Он встречался с членами парламента, план основания легиона обсуждался в нижней палате, хотя и не удалось заинтересовать им Черчилля, в то время министра военного снабжения. Встреча Жаботинского с редактором внешнеполитического отдела газеты «Таймс» Генри Викхемом Стидом открыла перед ним многие двери. «Таймс» была влиятельной газетой, с мнением которой считались даже высшие эшелоны власти. Большую помощь оказал Жаботинскому Леопольд Эмири, член парламента и один из секретарей военного министра лорда Дерби. Он помог передать в кабинет министров докладную записку Жаботинского и Трумпельдора, и весной 1917 года план создания легиона был в принципе принят. Жаботинский воспользовался И помощью полковника Патерсона, когда тот приехал в Лондон и получил поддержку двух крупнейших английских газет «Нейшн» и «Манчестер Гардиан». Идея легиона заинтересовала также выдающегося южно-африканского политического деятеля Смэтса.

К тому времени усилилось влияние «восточной» школы, утверждавшей, что основные военные действия будут разворачиваться на востоке. В обоснование новой ориентации внес немалый вклад и Жаботинский, опубликовав на английском языке книгу «Турция и война», в которой снова высказал идею расчленения Турции и включения Эрец-Исраэль в британскую сферу влияния. Трумпельдор задержался в Лондоне всего на несколько недель и летом 1917 года выехал в Россию, чтобы организовать там стотысячную еврейскую армию, которая через Кавказ будет пробиваться к палестинскому фронту. Революция в России и начавшийся там хаос помешали осуществлению этого плана.

И все же борьба Жаботинского увенчалась успехом.

23 августа 1917 года официальная английская «Газет» объявила о создании еврейского легиона – «38-го батальона королевских стрелков». Его солдаты носили обычную форму британской армии, лишь на кокардах красовался семисвечник со словом «Кадима» (Вперед). Командиром батальона был назначен полковник Патерсон. Жаботинский, верный своему правилу подавать пример, был зачислен рядовым. Позднее, обдумывая этот шаг, он пришел к выводу, что ему лучше было бы оставаться вне армии и продолжать пропаганду, не будучи стесненным армейской дисциплиной, но характер взял верх над логикой. Итак, он стал рядовым (правда, за два дня до выезда в Эрец-Исраэль его произвели в офицеры) и к мрачному «Слово о полку» – зеркалу подавленности – прибавилась насмешка над самим собой: «Очкарик, который, как и его товарищи, нападал по приказу на мешок с сеном, имитировавший немца, и попадал штыком в живот вместо сердца…»

Как и положено рядовому, он подметал пол в казарме, драил столы в сержантской столовой, мыл посуду. 2 февраля 1918 года еврейский батальон маршировал по улицам Лондона, Люди приветствовали его: над крышами реяли бело-голубые флаги, а дочери Израиля забрасывали солдат цветами…

38-й батальон прибыл в Эрец-Исраэль до того, как были освобождены Самария и Галилея. Тем временем был организован 39-й батальон, американский (мобилизацией в США и Канаде занимались Рувен Брайнин, Давид Бен Гурион и Ицхак Бен Цви), а в самом Эрец-Исраэль под влиянием выступлений Жаботинского в Иудее был сформирован 40-й батальон. Летом 1918 года еврейские части прибыли на фронт и заняли позиции в горах Эфраим в районе дороги из Иерусалима в Шхем. В августе их направили на Иорданский фронт (примерно в 15 километрах от Мертвого моря), где они провели пять недель в крайне тяжелых условиях. Солнце было страшнее артиллерийского огня, очень утомляли и пешие переходы. Малярия наносила больше потерь, чем сами бои. Жертвы ее покоятся под звездой Давида на военном кладбище на горе Скопус в Иерусалиме. После тяжелых боев 38-й батальон занял переправу через Иордан в районе Ум-Эс-Шарт, а 39-й – город Эс-Салт.

Жаботинский мечтал мобилизовать 20-30 тысяч человек, которые составили бы впоследствии гарнизон Эрец-Исраэль до принятия решения о политической судьбе страны. Возможно, мечты эти осуществились бы, если б не препятствия, чинимые британскими властями и всевозможными еврейскими организациями. Полковник Патерсон тоже считал, что если бы еврейских солдат из британской армии перевели в еврейский легион, то образовалась бы могучая сила примерно в сто тысяч человек. Но этого не произошло. Было мобилизовано около 10 тысяч человек, и только половина их попала на фронт в Эрец-Исраэль, а тем временем война закончилась.

Жаботинский всегда видел в легионе не только военную, но и политическую силу, работающую в пользу сионизма. По его мнению, половина декларации Бальфура – заслуга легиона. Но его основная цель это переворот в настроении народа, в восстановлении его славных боевых традиций. Благодаря легиону понятие «портной», символизировавшее еврея во мраке гетто, осветилось ореолом мужества. В прощальной речи перед однополчанами – «портными» во время последнего парада в Ришон-Леционе Жаботинский сказал: «Ты вернешься к своей семье; и там, далеко за морем, развернув как-нибудь газету, прочтешь о свободной жизни евреев в свободной еврейской стране, о мастерских и кафедрах, о полях и театрах, и, может быть, о депутатах и министрах. Ты задумаешься, и газета выпадет из твоих рук; ты вспомнишь долину Иордана, пустыню за городом Рафиах и Эфраимские горы над Абу-Эйном. Встань тогда и подойди к зеркалу, посмотри на себя с гордостью, подтянись и отдай честь: это твоя работа».

ИЕРУСАЛИМ, 1920

Вероятно, 1920 год был самым бурным в жизни Жаботинского. Вначале он думал с наступлением мира осесть в Иерусалиме и отдохнуть после изнурительной борьбы. Наступил час спокойного созидания, осуществления декларации Бальфура. Он хотел быть всего лишь одним из строителей. Еще в конце 1919 года приехали в Иерусалим его жена и сын, а в начале 1920-го ему удалось привезти из России мать и сестру. Деятельность же его была весьма активной. Он участвует в работе комитета депутатов, сионистской делегации, прибывшей в страну в 1918 году, а потом становится одним из его членов. Он работает также в области еврейской культуры и публикует свои статьи по всем важным текущим вопросам в газете «Га-Арец» («Страна»).

Но покоя, которого так жаждал Жаботинский, не наступило. Наоборот, небо страны затянулось тучами. Силы зла подступали со всех сторон, чтобы утопить «еврейский национальный дом» в море крови и слез. 1920 год стал годом отрезвления после иллюзий и надежд. Британский союзник не только не выполнил своего обещания, но делал все возможное, чтобы забыть о нем. Такова была политика британских властей в стране. Военный аппарат захватили антисемитски настроенные чиновники. Само существование декларации Бальфура, обещавшей содействовать созданию в Палестине «национального очага для еврейского народа», раздражало командующего британскими силами в Палестине генерала Алленби, он просто не признавал ее. Когда в декабре 1917 года он занял Иерусалим, то даже не намекнул на ее существование, и в течение всего периода его власти она не была официально обнародована. В своей переписке с Лондоном он недвусмысленно заявил, что декларация восстановит против Британии всех арабов. Большинство военных вело себя так же. Руководством для них стали, «Протоколы сионских мудрецов» – фальсифицированное сочинение российской охранки. С каждым днем увеличивалось число антисемитских выходок. Генерал Муни, например, один из будущих руководителей администрации, отказался встать, когда на публичном собрании исполняли национальный гимн «Га-Тиква». Как-то британский судья прикрикнул на евреев, толпившихся в коридоре суда: «Не шумите, здесь вам не синагога».

Более того, те, кто обязался помогать строительству «национального очага для еврейского народа», стали вредить как только могли. Большинство из них смотрело неодобрительно на то, как сионисты «меняют ландшафт». Сторс, например, заявил, что трамвайные рельсы в Иерусалиме смогут пройти только по моему телу».

Жаботинский не мог мириться с этими настроениями в среде британских военных. Он послал главнокомандующему вежливое, но достаточно резкое письмо. Там, где надо было защищать национальные интересы, он был непреклонен. Он укорял Алленби за антисемитизм, которым пронизана гражданская и военная администрация. «Ходят слухи, – писал он, – что Вы являетесь врагом сионизма вообще, и легиона в частности. Стараюсь пока думать, что это не так, что кое-что делается без Вашего ведома, что имеет место недоразумение, и положение еще может улучшиться. В надежде на это и в качестве последней попытки остановить процесс, грозящий разрушить навсегда англо-еврейскую дружбу, я прошу Вас дать мне личное интервью и разрешить говорить в нем достаточно откровенно».

Алленби разгневался. И это пишет офицер главнокомандующему?! Интервью, конечно, не состоялось, а Жаботинского заставили уволиться из армии. Так закончилась история его участия в создании еврейского легиона, приправленная горечью расформирования последнего. В 1919 году в стране насчитывалось 5 тысяч еврейских солдат, а к весне 1920 года оставалось только 400 человек. Вопреки предупреждениям Жаботинского добровольцы увлеклись демобилизацией. Впоследствии ему пришлось защищать на суде некоторых из них, в своей поспешности нарушивших воинскую дисциплину. На одном из собраний летом 1919 года в Петах-Тикве он сказал: «Самый ответственный период в жизни легиона только начинается. По всей стране идет мутная волна призывов к погромам. Такой еще никогда не было. Ни британские, ни индийские солдаты не пошевелят пальцем, чтобы защитить еврея… Единственная сила, которой боятся погромщики, – это еврейские батальоны» .

Жаботинский вовремя заметил арабо-британские интриги, направленные против еврейского населения. Большинство еврейских деятелей не верили в возможность погромов и пытались «успокоить» народ. В июле 1919 года страну посетил один из руководителей американских сионистов судья Луи Брандейс. Жаботинский высказал ему свои опасения: «Мы, выходцы из России, чувствуем запах крови издали, как охотничьи собаки». Но Брандейс игнорировал его предсказание и назвал Жаботинского человеком, сеющим страх. В письме доктору Вейцману в Лондон Жаботинский писал: «Погром может здесь разразиться каждый день».

Его предупреждения не были услышаны. 6 января 1919 года Жаботинский был назначен начальником политического отдела Комитета депутатов. Но когда британские чиновники выразили недовольство его «агрессивностью» и несговорчивостью, Вейцман отстранил его от должности. Когда бразды правления в комитете взял в свои руки Усышкин, Жаботинский уже не был туда вхож. Но то, чего он боялся, случилось. Ободренные скрытым и явным сочувствием властей арабы подняли голову. До их поселений быстро дошел слух, что правительство с ними. Более того, им разрешили устроить демонстрацию против сионизма.

Пока еврейские батальоны охраняли транспортные магистрали страны, было более или менее спокойно. Но когда уже нельзя было надеяться на эту силу, Жаботинский организовал в конце 1919 года самооборону – «хагану». В самом начале ее деятельности возник спор между ним и представителями рабочих. Последние требовали создать подпольную хагану, он же хотел отрытой деятельности. Он сообщил полковнику Уотерс-Тейлору, начальнику штаба генерала Боулса, о существовании военной организации. Этот шаг он считал необходимым и соответствующим духу декларации Бальфура. В каждом колонизаторском режиме следует обеспечить охрану поселенцев от бесчинств туземцев. Уход же в подполье без принуждения со стороны властей был бы признанием того, что сионисты отказываются от своего основного права. Такой отказ непременно повлек бы за собой и другие отказы. Жаботинский требовал от властей оружия. Получив отказ, он стал приобретать его тайно. В Иерусалиме в рядах хаганы объединились 300-400 юношей. Возглавлял ее Жаботинский. Все действия проводились с ведома Комитета депутатов и от его имени.

Беда пришла с севера. В конце 1919 года начались нападения бедуинов на разрозненные поселения евреев в Верхней Галилее. Район этот был ничейной землей: британские войска покинули его, французские еще не вошли. Поэтому бедуины могли безнаказанно бесчинствовать здесь. Во время нападения на поселение Тель-Хай 1 марта погибли Трумпельдор и его товарищи.

Жаботинский, потрясенный этой трагедией, произнес в Иерусалиме прочувственную надгробную речь, посвященную однорукому герою. Газета «Га-Арец» писала: «Многочисленная толпа стояла в полной тишине, завороженная речью оратора. Его мощный голос был слышен в самых отдаленных уголках площади. Иногда он возвышался в неожиданном волнении и походил на пророчества и откровения, несущиеся к нам через множество поколений.»

Месяц спустя в Иерусалиме разразился погром. Мусульманский праздник «Неби Муса» – «Могилы Моисея» – совпал с еврейской пасхой. В Иерусалим на праздник прибывали арабы из Шхема, Хеврона и близлежащих деревень. Произносились провокационные речи, выкрикивались лозунги, призывающие к убийству евреев. Британские власти не приняли необходимых мер для поддержания порядка. Алленби и Сторс присутствовали на богослужении в мечети Омара. Это было воспринято как выражение симпатии к арабскому населению. Атмосфера сгущалась. Хагана была приведена в состояние боевой готовности. Новый город разделили на зоны, за которыми были закреплены свои защитники. Население Старого Города отказалось от защиты, понадеявшись на хорошие отношения с арабскими соседями. Погром начался в первый день полупраздника – 4 апреля. За два дня погромщики убили шесть человек, более двухсот ранили, изнасиловали двух девушек, разрушили несколько синагог. Все это произошло в Старом городе. Когда же отряды хаганы попытались прорваться в него, британские военные части заперли ворота.

Власти, решившие восстановить порядок, не делали различия между убийцами и жертвами. Вместе с руководителями погрома они арестовали 19 членов хаганы, находившихся в «Доме холостых», расположенное в центре Нового города, и конфисковали найденное там оружие. На другой день Жаботинский явился в полицию и сообщил дежурному офицеру, что он является командиром хаганы и поэтому несет ответственность за действия арестованных. Через несколько часов он тоже был заключен под стражу.

Арест Жаботинского и его товарищей потряс еврейское население страны. В знак солидарности с защитниками города верховный раввин Кук в седьмой день Пасхи разрешил подписывать (и сам подписал первым) обращение к суду, в котором евреи Иерусалима заявили, что являются соучастниками Жаботинского и его товарищей. Суд над Жаботинским проходил 13 и 14 апреля в военном трибунале. Обвинительное заключение содержало пять серьезных пунктов: владение оружием, заговор и вооружение граждан с целью вызвать насилие, грабеж, разрушения и убийство, нарушение порядка. Другими словами, власти пытались переложить ответственность за погром на хагану.

Жаботинский защищал себя сам, ему помогал адвокат доктор Элиаш, выступавший как «друг обвиняемого». Речь Жаботинского была эмоциональной и полной достоинства. Он превратил сухой юридический процесс в драматический спор с властями. «Я ответствен за организацию еврейской самообороны, цель которой защищать евреев от нападений», – заявил он. Далее он доказал, что властям было известно о хагане, и они молчаливо согласились с фактом ее существования. Он показал двуличие Сторса, который на суде выступал свидетелем обвинения, и напомнил ему, что тот давно знал о «мальчиках Жаботинского», которые учатся обороняться. Он представил суду копию секретной телеграммы, посланной властями центральному командованию в Каир, в которой прямо было сказано, что кровавые беспорядки в Иерусалиме являются результатом подстрекательства со стороны арабских агитаторов. Жаботинский выдвигал смелые и неопровержимые обвинения. Позднее один из английских журналистов писал, что начальник еврейской самообороны чувствовал себя не как обвиняемый, а как обвинитель, что он почти надсмехался над тремя судьями, собирающимися его судить; неважно, какой приговор они вынесут – значения он иметь не будет…

Но приговор Жаботинскому и его друзьям был предрешен. Вечером 19 апреля подсудимые были доставлены в иерусалимскую центральную тюрьму, где им зачитали приговор. Жаботинский был осужден на 15 лет каторжных работ с последующей высылкой из страны после отбытия наказания, Его товарищи получили по 3 года каторжных работ. Приговор этот вызвал волну возмущения. Горечь от его несправедливости усугублялась так называемой «политикой равновесия»: аналогичное наказание было вынесено двум арабам, изнасиловавшим еврейских девушек, и двум главарям погромщиков – Хадж Амину эль Хусейни [5](впоследствии «великому муфтию») и Арефу эль Арефу. Но Жаботинский не пал духом. «Все это всего лишь шутка, – говорил он соседям по тюрьме, – пятнадцать лет я должен провести на каторге! Обещаю вам, что вы и я не останемся здесь долее пятнадцати недель».

Жестокие приговоры взволновали общественность, и еврейский Иерусалим объявил забастовку протеста. Были закрыты все школы и магазины. Солидарность с арестованными была всеобщей. Перед выборами в Собрание депутатов первого созыва партия «Ахдут га-авода» выпустила воззвание, в котором призвала каждого избирателя вписать имя Жаботинского в бюллетень и тем продемонстрировать, что «грех Жаботинского – это грех каждого из нас». Через несколько дней британские власти предприняли первую попытку выслать Жаботинского и его друзей из Эрец-Исраэль. Их отправили в Кантару. Но в последний момент из штаба Алленби поступило сообщение о том, что он не заинтересован в «сионистских преступниках» в Египте, где и без того наблюдается брожение среди арабов. Поэтому арестанты были возвращены в страну в крепость Ако.

АРЕСТАНТ КРЕПОСТИ АКО

Ворота тюрьмы закрылись за Жаботинским и его товарищами. Приговор в Иерусалиме вызвал негативную реакцию в Лондоне, где многие политические деятели хорошо знали Жаботинского еще с того времени, когда он выступал с идеей создания легиона. «Таймс» и «Манчестер Гардиан» выразили сомнение в «разумности» оккупационных властей и суровых приговоров. Черчилль, бывший в то время военным министром, вынужден был отбиваться от вопросов по поводу судьбы начальника хаганы и его товарищей, которыми его забрасывали в палате общин. Поток протестов захлестнул общественные учреждения, а на массовых митингах Нордау и Загвиль[6] требовали пересмотра приговора. Доктор Вейцман тоже был потрясен приговором. Правда, его больше занимала приближающаяся конференция в Сан-Ремо и предполагаемое назначение еврея Герберта Самюэля Верховным комиссаром Палестины. Он боялся перегнуть палку.

Жаботинский не считал арест частью политической борьбы. Из застенка он пытался преподать не только уроки, извлеченные из своего ареста и суда, но и теорию революции, внедрить в сознание еврейского народа, что дорога к национальному освобождению и революции непременно проходит через тюрьму. Зангвиль понял это. Он писал: «Новая история никогда не делается толковыми министрами. В действительности она начинается в тюрьмах, и будущее евреев связано теперь с Жаботинским в большей степени, чем с усердным служакой Самюэлем».

Собственная судьба совсем не заботила Жаботинского. Он приобрел тюремный опыт еще в дни молодости в России, а иерусалимский приговор его ничуть не испугал. Он установил для себя и своих товарищей жесткий режим. Все учились и занимались спортом, а сам он погрузился в мир литературы – переводил Данте и Конан-Дойля, читал лекции по истории освободительных движений, рассказывал о подвигах Трумпельдора. В Ако Жаботинский сочинил свою знаменитую песню: «От Дана до Беэр-Шевы, от Гилеады до моря нет и пяди земли не обагренной кровью…» и дальше в духе «ирриденты»: «Нашим, нашим будет вершина горы Хермон».

Множество людей приходило к крепости ежедневно – местные общественные деятели, почетные гости из-за границы, молодежные делегации. «Либеральная» администрация тюрьмы разрешала визиты и беседы почти без ограничений. Но Жаботинский хотел не поблажек, он жаждал стать рупором политических требований еврейского населения Палестины, чтобы добиться коренных изменений в отношениях британских властей к сионизму. Уже тогда наметились расхождения между сионистским руководством и Жаботинским относительно политических задач движения. 26 апреля, еще до того, как арестованных членов хаганы перевезли в Ако, временный комитет и раввины объявили пост и забастовку в знак протеста против ареста. Но в тот же день после обеда в Иерусалим пришла телеграмма из Сан-Ремо с известием о международном признании декларации Бальфура. Менахем Усышкин, председатель Комитета депутатов, сделал все, чтобы превратить день траура в день радости. Многие пошли в синагогу «Хурва» в Старом городе, чтобы отпраздновать это хорошее известие, и арестанты в Ако были забыты. Такое отношение возмутило Жаботинского, он усмотрел в этом грубую политическую ошибку. «Мы, члены хаганы, заключенные в Ако, спокойно восприняли арест, приговор, перевозки и унижения, последовавшие после. Мы всем сердцем верим, что служим делу самообороны, и вместе с нами и за нас борется все население Иерусалима. Мы хотим продолжить нашу борьбу. Только это может быть целью жизни в нынешних условиях. Наша судьба это в конечном счете вопрос личный, но арест членов хагана еще раз демонстрирует ужасную несправедливость, которой подвергается еврейский народ. Мы думали, что наш арест поможет объединить боевые силы от Израиля до Нью-Йорка, поднять голос протеста против погромщиков, превративших Иерусалим в Кишинев, а декларацию Бальфура – в жалкую бумажку». Во втором письме, написанном лично от себя, Жаботинский восклицает: «Нет более глубокого и более горестного унижения, чем сидеть в тюрьме в качестве защитника народа, в то время, как народ забыл и тебя, и твой протест, и твою борьбу… Да, вы получили указания от Вейцмана, с одной стороны, и Комитета депутатов, с другой, не продолжать борьбу, успокоить население. Послушавшись этих указаний, вы совершили большую глупость и политический греx. Вейцман блестящий дипломат, но политического положения в стране он никогда не понимал, не понял он и той роли, которую сыграли годы бесконечных погромов, вследствие которых пустила корни и расцвела наглость наших врагов, в чьих глазах мы стали объектом произвола».

Далее он протестует против успокаивающего лозунга: «Все в порядке в нашей стране». День траура, который превратили в день танцев, он считает провозвестником несчастья, предостерегает от беспечности, приводящей к поражению. «Самое большое преступление, – пишет он, – совершает тот, кто бросает своего раненого защитника, чтобы плясать перед убийцей. Где молодое поколение? Где партии, денно и ношно толкующие о борьбе и восстании? Не понимаю их, не понимаю вас и жалею, что потащил за собой в тюрьму хороших ребят, поверивших мне».

В начале мая 1920 года приговор по делу хаганы был смягчен: вместо многолетней каторги Жаботинский получил год тюрьмы, а его товарищи – шесть месяцев вместо трех лет. Но Жаботинский отказался признать новый приговор. Он не хотел милости и требовал полной отмены приговора. Он знал, что если проявит слабость и согласится с новым решением, то на нем навсегда останется пятно виновного в «грабеже и убийстве». Он требовал справедливости и продолжал борьбу. 6 июня арестованные заявили о своем решении провести голодовку. В стране прошли митинги солидарности. Напуганные власти уговорили заключенных отказаться от голодовки. Тем временем Герберт Самюэль был назначен Верховным комиссаром, и в стране была установлена гражданская власть. 7 июля была объявлена всеобщая амнистия для всех, кто был осужден по делам погромов. Свободу получили и евреи, и арабы. Жаботинского и его товарищей встретили, как героев. Особенно бурный прием был устроен в Иерусалиме. Но Жаботинский отказался признать амнистию. В августе он выехал в Лондон и продолжал там борьбу за отмену приговора. В марте 1921 года военное министерство переслало судебное дело над членами хаганы главному командованию в Каир, и там весь процесс в Иерусалимском суде был признан недействительным. Жаботинский и его товарищи были полностью оправданы.

__________

1 Вейцман – впоследствии председатель Всемирной сионистской организации, а затем первый президент государства Израиль.

2 Досионистсхое еврейское население в стране существовало в значительной мере за счет пожертвований из диаспоры, которые делились («халуком») по общинам.

3 Иоханан Бен Закай – законоучитель I в., противник политических и военных действий.

4 Письмо министра иностранных дел Великобритании лорда Бальфура лорду Ротшильду от 2 ноября 1917 с обещанием британского правительства создать «еврейский национальный дом» в Палестине.

5 Хадж Амин эль Хусейни возглавлял еврейские погромы и активно поддерживал Гитлера.

6 Зангвиль – один из близких соратников Герцля, писатель.