Оперный Театр

(комментарии Александра Дорошенко)

Оперный Театр вы ощущали задолго до выхода к нему на театральную площадь. В вечера представлений, он аурой своей захватывал пространства близлежащих улиц, по которым шли к нему горожане - шли по Дерибасовской, делая крюк, чтобы продлить праздничное ощущение от предстоящего, шли по Ришельевской, по сумеречной уже в это вечернее время из-за платановых крон и всегда торжественной Пушкинской, по Ланжероновской и Екатерининской. И подойдя к Нему, без суетливости, так часто им присущей, с предупредительностью друг к другу, так редко проявляемой в повседневности, с высветленными праздничными лицами, они переговаривались тихо, почти шепотом, чтобы никого не потревожить. Здесь на входе в Театр и в его просторных, дугами идущих вестибюлях они становились иными. Что то передавали им эти стены, от их дедушек и бабушек, приходивших сюда когда-то, от их отцов и матерей. Непременно в костюмах и галстуках были мужчины, а дамы, Бог мой, какой ослепительной красоты были дамы! И забывалось, что за стенами этими пролетарский век, так позорно проигравший бой с костюмами и элегантностью. И язык общения становился иным здесь. Диву даёшься, откуда у них такие слова и обороты речевые появлялись - когда-то в детстве так именно говорила бабушка своей внучке и так показывала жест, каким нужно держать и обмахиваться веером. И вот ведь запомнилось! Узнавая и кланяясь знакомым (и где, как не здесь чаще всего встречались, давно не видавшие друг друга) они сдавали вещи в гардероб, и многие брали там театральные бинокли. Дворцовые марши парадных лестниц изменяли их шаг, выпрямляя осанку и неведомой тайной освещались их лица. Обольстительные куртуазные мостики висели в высоте вестибюлей. Через затемненный вход (их много было и вели они на разных этажах в ложи и галереи, но вход всегда был как бы затемнен тяжелыми портьерами) вы внезапно (всегда сколько себя помню, всегда была внезапность появления этого чуда) впадали в громадную чашу Театра. И видели его из любой точки сразу весь, с золотыми ребрами лоджий и галерей, с соблазнительной темнотой лож, с громким шелестом приглушенных голосов. А музыканты уже начинали настраивать инструменты и нестройные эти звуки обольщали душу и что-то такое обещали, что-то они предсказывали, никогда так и не сбывшееся, и Бог с ним, но эта надежда сладостью наполняла грудь и все казалось возможным. Бог мой, как хорошо становилось, как хочется вернуться туда пусть хоть раз еще, в эту глубину затаившего дыхания Театра, в этот шорох и шелест, в словами не передаваемый звук поднимающегося тяжеленного занавеса. И первые в мертвой тишине звуки музыки. Видишь, Господи, я тебя не прошу о многом, мне многое и не нужно, я прост и неприхотлив, Ты ведь знаешь это, но разве так тяжело для тебя сделать - вернуть туда, пусть на чуть-чуть меня и их всех, которые уже так далеко, вернуть ненадолго, чтобы вот так постоять, услышать и увидеть это еще раз, пусть и последний, я не возражаю. Улыбнутся, кланяясь, в соседних ложах друзья, которых давно не видел, и вот они всё такие же, как тогда, все красивые и молодые. Невесомо опустится мне на плечо рука женщины и я, скосив чуть глаза попробую угадать кто, может быть сразу и не узнаю, но пойму, как она, эта рука прелестно легка и соблазнительно красива, как орден на груди, который все вокруг уже увидели и перешептываются в зависти, и поплывет легкой лодочкой куда-то сердце, чуть дрогнут и могуче закаменеют плечи, надменно двинется бровь, а музыка будет все играть, а голоса родные и такие теплые все будут звучать и воздух будет напоен всеми запахами, казалось так давно позабытого счастья. Благослови меня этим, Господи!

Опера это конечно музыка и дирижер с палочкой (смешной человечек с ласточкиным хвостом, вынужденный стоять спиной ко всему залу, гордо ощущая величие этой взаимной условности ...) и голоса певцов или балет (всегда сравню балерину с прелестью цирковой лошади - та же грация, и любовь к искусству, разве что лошадь честнее, ей просто весело радовать зрителей и она не ждет, чтобы ее осыпали корзинами с цветами или носили на руках …), но главное в Опере - это мы, пришедшие в этот вечер друг к другу - с любовью! Просто так, потому что мы устроили в этот вечер друг другу праздник и нам так приятно это сознавать и любоваться друг другом! Мы могли бы в этот вечер многое полезного сделать - заработать еще денег, вскопать огород под капусту, починить кирогаз, да мало ли, как много могли бы, но мы пришли сейчас друг к другу любовно и бескорыстно. ... Как хорошо мы сделали и какие мы молодцы!

Это второй у нас Театр, а первый, где бывал Пушкин, сгорел зимней ночью в январе 1873 года. Он был спроектирован Тома де Томоном и выстроен в 1804-1809 годах под руководством Ф. Фраполли. Театр был начинанием и мыслью герцога Де Ришелье, в стиле неоклассицизма, белый видом, он имел 6-тиколонный портик коринфского ордера. Стоял Театр на громадной площади, высоко вознесенный над морем и видимый издалека, как Парфенон греческой древности. Мало того, что было высоким само плато, но над ним еще возвышается холм, на вершине которого и стоял этот Театр. Портик заложили в 1872 году для расширения внутреннего пространства - в старом Театре была теснота вестибюлей а в заложенном портике создали буфет. Ведь нужен же, согласитесь, в театре хороший буфет! Но колонны превратились в пилястры и здание Театра в обувную коробку. Боковой, в сторону Ришельевской, вход был приделан позже, для удобства, и над ним в чердачном помещении установили освещаемые ночью газовым фонарем часы. Вот от них и начался ночной пожар.

Всегда повторю, что часы есть изобретение вредное и источником своим имеет явно выраженный атеизм, - неверие в бессмертие нашей души!

Лицом и колоннами старый Театр обращен был к Английскому клубу, и стояли они в одну "линию". В те годы колонн у нас в Городе было больше, чем во всей античности, вкруговую Средиземного моря! Я как-то раньше не чувствовал - они, старый Театр и Аглицкий клуб, были задуманы воедино и были братья, дополняя друг друга, и, когда Театра не стало, осиротел клуб. Он неприкаян, есть какая-то странность в его постановке, - просто вокруг него не стало близких!

Новый Театр был выстроен в 1884 - 1887 годах по проекту венских архитекторов Ф. Фельнера и Г. Гельмера (ну и фамилии им подобрали в справочниках и путеводителях!). Интересно, что часы на нем устанавливать не стали. Театр теперь был ориентирован в создавшейся уже схеме улиц и лицом обратился к Ришельевской. Горожане долго не могли позабыть свой старый уютный Театр и этот новый, роскошно-открыточный, венско-барочный, долго не приживался в их душах. В нем много больше удобств, имперской и купеческой красоты, но красив он только изнутри, амфитеатром галерей и лож, окружающих сцену и многоярусными галереями, а оболочка у него - простая необходимость, техническая задача и он, Театр, легко читается, просвечиваясь сквозь свою оболочку. У этого нашего театра честная чуть приукрашенная внешность.

Центральная люстра там огромна и весом она свыше тонны. Всегда я предпочитал партеру ложи. А сидя в партере, опасливо поглядывал вверх, где на фоне расписных плафонов с шекспировыми персонажами, сияла миллионами ламп (или отсвечивала в темноте миллионами хрустальных подвесок, - но был еще промежуток, когда медленно-медленно гасла люстра, погружая зал в театральное волшебство) эта страшная в падении штука. Это еще Веничка Ерофеев прочувствовал: "Хорошая люстра. Но уж слишком тяжелая. Если она сейчас сорвется и упадет кому-нибудь на голову - будет страшно больно. … Да нет, наверно, даже и не больно: пока она срывается и летит, ты сидишь, ничего не подозревая, … А как она до тебя долетела - тебя уже нет в живых. Тяжелая это мысль: … ты сидишь, а на тебя сверху люстра. Очень тяжелая мысль …".

В нашу жизнь Театр вошел единственным, нам известным. Мы им гордились и его любили, а он отвечал нам взаимностью - как много важного и счастливого случилось с каждым из нас в его обольстительных круговых галереях ... Бывало, закроют уже доступ в зал опоздавшим, зазвучит приглушенная тяжелыми портьерами музыка, ... а молодые люди так и останутся в опустевших переходах его галерей, среди золота и лепнины, и мягко приглушенных огней. Они присядут на уютные расставленные повсюду диванчики, или будут идти о чем-то говоря по его галереям, переходя с лесенки на мостик и затем на новую лестницу и вдруг выйдя к парадной, царской, которую в эти мгновения старый Театр бросит им под ноги ... И в наступившей торжественной тишине они спустятся по этой величественной лестнице, медленным шагом, в удивлении осматриваясь и не веря, что это все, царственность ступеней в коврах, блистающие зеркала, горящие лампионы и множество любопытствующих глаз масок и маскаронов и скульптурных групп - только для них одних устроил старый и многое повидавший Театр. ... Однажды в нашей жизни он давал нам свое собственное представление, им самим сочиненное, только Он - только нам, без актеров и музыки, без зрителей ... Он знал, что такое неповторимо, что только один раз в жизни даровано такое человеку ...

Заманчиво наблюдать изменения во внешности улиц на разновременных фотографиях того же самого места. У гостиницы Ришелье, что напротив Театра, на этих открытках виден угловой к Ланжероновской во втором этаже балкон, потом он исчез. У главного гостиничного входа то есть, то нет навеса. И расположение вывесок изменено. Там, где на боковой стороне была реклама Банка, теперь вдруг крупная надпись во всю ширину здания и высоту антаблемента и получается, что это уже что-то, касательно " … дамскаго конфексіона модныхъ платьевъ". Иногда вид дома, украшения или рекламы можно восстановить по нескольким разновременным снимкам и тогда, прочтя на одном начало надписи --- "Одесск…", на следующем дочитаешь: - "…ский Листок". Куда-то девался задумчивый среднего возраста человек с тросточкой, явно вышедший прогуляться и поднявший голову к объективу, но вот та же самая открытка, и нет на ней уже бокового балкона и этого симпатичного прогульщика. Как ненасытно время!

Город поднимал к небу целый лес высоких шпилей, они венчали в центре буквально каждую крышу, и множество флюгеров вертелось на них и говорило о направлении ветра. Плыли над городом кораблики, летели всякие птицы и даже сирены с роскошными и кокетливыми хвостами там что-то высматривали, … на Пассаже естественно был Меркурий. Город обезглавили многократно, как будто бы на революционной Гревской площади у нас вовсю поработала гильотина. И причесала на столетие всё и всех. В окошке под башенкой дома Навроцкого, в высоте театральной площади, видны часы. Они были там очень кстати, узнать время перед началом представления, или прочувствовать, как медленно оно тянется в ожидании подруги - а ведь именно в этом месте перед Театром и назначались такие встречи. Зачем же убрали часы?

Конка, легкий открытый вагончик, без боковых стенок, с выгнутой небольшой дугой крышей, разворачивается перед Театром и сейчас уедет в Ланжероновскую улицу, а там повернет по Гаванной вправо, а потом налево, и убежит в Малый переулок. … У меня есть снимок, где именно она же пересекает уже Преображенскую и въезжает у дома Имбера в Елисаветинскую. Вслед конке мужик тянет тачку, пользуясь ее рельсами для двух своих колес, как вагончик конки. Такая тачка была у моего деда в моем детстве. Дед поступал точно так же и переходил на трамвайные рельсы. Интересно, что и сегодня, водитель иногда направляет автомобиль по трамвайным рельсам - так меньше трясет на булыжной мостовой, искореженной при прокладке рельсов. Так и с укатанной колеей на проселочной дороге, легче идти по ней. Здесь дело в соосности, в исчислении базового размера, который однозначно, на всю длину человеческой истории, пока она длится, определен размерами конского зада в упряжке. В невероятном темпе изменений реальностей нашей жизни и технологий незыблемым эталоном длины останется размер конского зада, а для мощности - лошадиная сила. И душа лошади, о которой мы позабыли последние столетия, … мерилом собственной нашей души!

Рельсы конки шли по центру Ришельевской, но на отрезке от Дерибасовкской к Театру они отклонялись чуть в сторону, чтобы легче выполнить поворот в узкую щель Ланжероновской. Жаль, утрачены эти рельсы - можно было бы вновь пустить конку, для забавы туристам и детям, для удовольствия и красоты, как вагончики канатной дороги в Сан-Франциско. Они, кстати, очень близки внешне, того же времени, а тянущий канат в Сан-Франциско вызван опасной крутизной местных холмов. Но наши много изящнее - я вообще не упомню такой изящной легкости и очаровательной красоты транспорта. Мощность у конки легко определяема - две лошадиные силы.

Площадь перед Театром на обоих противостоящих углах была загромождена двумя зданиями, "зажавшими" пространство перед Театром. Много пошло на пользу Театру и Городу разрушение этих двух домов. Особенно левого - мрачного кубического массива гостиницы Ришелье (там был еще южно-русский промышленный банк). Теперь там скверики, в советское время с Досками почета Героев войны и труда, …сегодня просто разбиты цветники. Вокруг Театра посажены какие-то деревья с изогнутыми стволами и ветвями, среди настоящих деревьев они прихотливы формой и сутью, как пикинесы в семействе собак, … голые от листьев, они продлевают театральное действо, как герои трагедий, заламывают руки, жалуясь на что-то небесам …

Одно время, по советской уже открытке судя, Театр носил имя Луначарского, площадь театральную обозвали именем Джордано Бруно, а Пале-Рояль - Чарльза Дарвина, - как могло такое и кому могло прийти в голову?, - но никогда горожане не пользовались этими глупыми названиями.