colontitle

Журнал "Одесса" 02'96

ул. Бродвейская

Продавцы воздуха. "Иван Фернандо Рабинович"

p6230 лет назад в издательстве "Маяк" вышла книга рассказов Аркадия Львова "Крах патента". Многие из них к тому времени уже увидели свет на страницах "Недели", "Комсомольской правды", московских журналов, но в родной Одессе Аркадия печатали мало. Разве что газета "Знамя коммунизма", где я тогда (совсем молодой) работал, благодаря тщаниям двух Александров - Щербакова и Шнайдера, опубликовала его рассказ.

И вот - первый сборник. Считалось: Львов пишет "под Бабеля", что вовсе не приветствовалось. И это придавало рассказам Аркадия некую пряность, что ли, некий привкус полузапретного плода.

Сборник получил название от рассказа, которым открывался. Это была Одесса 30-х годов, увиденная глазами мальчика, живущего в мире, где соседствуют чудом уцелевшие нэпманы и комиссары во все еще пыльных шлемах. Сердце маленького лирического героя разрывается от противоречий. От жалости, смешанной с некоторой неприязнью по отношению к первым, от восхищения и ожидания некоей опасности, внушаемых ему вторыми. В общем, если это и был Бабель, то очень поздний...

Наши земляки, одесситы, представали в сборнике людьми шустрыми, непоседливыми, предприимчивыми и шумными. Но вот что интересно: никто из них так ничего и не нажил - ни себе, ни своим близким. Это были, вспомним еще одного классика - Шолом-Алейхема, - продавцы воздуха...

Все они населяли большой одесский двор в Овчинниковском переулке, а затем переехали - нет, не в другой дом, а в другую книгу. В роман "Двор", изданный Львовым уже в эмиграции.

С 1976 года он живет в США, где стал знаменитым писателем, преподает в университете, ведет передачи на радиостанции "Свобода". Но и там он продолжает думать и писать о своих соседях, некоторые из которых переехали вместе с ним в Нью-Йорк.

В 1981 году там вышла очередная книга Львова - сборник рассказов "Бизнесмен из Одессы". Очевидна перекличка: "Патент" - "Бизнесмен". Очевидно и другое: автор по-прежнему относится к своим незадачливым землякам с любовью и иронией.

Увы, дети и внуки продавца леденцов дедушки Маноли, провизора Фан-Юнга, парикмахера Моти и за океаном не разбогатели. Изменился лишь воздух, которым они торгуют сегодня: он пахнет не акациями с Малой Арнаутской, а бруклинскими липами.

Сборник открывается шедевром Аркадия Львова - рассказом "Инструктаж в Риме". Пожалуй, никто ранее не давал столь четкой, объективной и жесткой картины (порой, клинической) шока, который испытывают эмигранты, впервые столкнувшиеся не только с реалиями иного мира, но и с теми, кто призван их в этот мир ввести. Вот что говорит эмигрантам инструктор пересыльного пункта в Риме: "Вы едете в Америку - не в Канаду, не в Австралию, не в Новую Зеландию. Вы едете в Америку, потому что ваши старики, ваши калеки, ваши дармоеды не нужны ни в Канаде, ни в Австралии, ни в Новой Зеландии... Но выбросьте из головы, что Америка - страна добрых идиотов. Вы будете работать, как никогда не работали там, у себя в России. В поте лица своего вы будете добывать кусок хлеба".

В поте лица своего пытаются добыть, если не хлеб (с этим в Америке проще), то уверенность в завтрашнем дне, ощущение нужности и стабильности, будущее для своих детей вчерашние одесситы Макс, Генрих, Мирон Маркович, Гершиц. И среди них - наш земляк, с которым в первую же неделю пребывания в Нью-Йорке случилась такая вот печальная история... Впрочем, сейчас вы узнаете ее из рассказа "Иван Фернандо Рабинович".

И еще об одном. Далеко не все наши земляки ощущают столь сильный дискомфорт на новой родине, как герои Львова. Более того, таких несравненно меньше. А большинство вкалывает в поте лица своего или крутится на социале. Покупают машины - сначала подержанные, затем новые. Едут отдыхать на Багамские острова - сначала зимой, а потом и летом. Большинство не читают книг Аркадия Львова, как не делали этого и в Одессе. Но мы сегодня не о них...

Феликс КОХРИХТ


 

ИВАН ФЕРНАНДО РАБИНОВИЧ

- Папа, - сказал он, - я хочу писять.

- Потерпи, - сказал я, - здесь негде.

- Папа, - он стиснул колени, - я очень сильно хочу. Я написяю в штаны.

- Здесь негде. Ты уже не маленький, скоро семь.

Мы стояли у края платформы. С грохотом, с лязгом, толчками осаживая собственное тело, выкатился из тоннеля бродвейский поезд.

- Это наш, - сказал я, - давай быстрее.

- Папа, я хочу писять. Папа я больше не могу.

Я хотел сказать еще раз: "Потерпи, ты должен потерпеть", но не сказал: я видел, он действительно больше не мог. Мы прошли в дальний конец платформы, поезд, с тем же грохотом-лязгом, закатился в тоннель, я огляделся, сказал ему, пусть побыстрее делает свое дело, но не прямо на рельсы, а чуть в сторонке, чтобы люди не увидели. Он писял долго, с наслаждением, я прикрикнул на него, чтобы поторопился, он сказал, что не может, оно само писяется так долго, наконец, закончил, стал застегивать ширинку, я наклонился, чтобы помочь, с пуговицами у него всегда возня, он засмеялся, сказал, щекотно, я рассердился, пусть застегивается сам, и поднялся, чтобы идти. Я сделал несколько шагов, он бросился за мной, я хотел ускорить шаг - пусть, пусть поволнуется немного! - но не успел: из бокового прохода человек, в джинсах и тайваньской, под кенаря, куртке, сделал мне рукой "стоп!", подошел вплотную и показал пальцем в дальний конец платформы. Я оглянулся - под самым потолком торчала телекамера, - склонил по-расейски голову, прости ради Бога, виноват, взял сына за руку, сказал, пойдем, сделал два-три шага, но тут же вынужден был остановиться: человек опередил меня, встал передо мной, вынул из заднего кармана брюк блокнот и быстро, с заметным испанским акцентом, произнес:

- Имя и фамилия?

Я сказал: "Зачем?" - опять извинился, он не ответил и повторил свое прежнее:

- Имя и фамилия?

- Иван Фернандо Рабинович!

Он посмотрел на меня, спросил: "Фернандо?" - велел повторить по буквам, полностью, и стал записывать. Я засмеялся, он закончил записывать, показал мне блокнот - запятнанные, с потрепанными углами листки - и спросил:

- Так?

Да, кивнул я, так, сказал: "Чао!", сделал шаг вправо, чтобы обойти его, но он повторил свой прежний маневр - встал передо мной, широко, по-полицейски, расставил ноги - протянул мне блокнот и сказал:

- Распишитесь.

Я был уверен, он работник сабвея, это его работа – следить за порядком, - но он не полисмен, и учинять дознание не в его власти.

- Распишитесь, - повторил он.

Я сказал: нет. Он спросил домашний адрес. Я сказал, у меня нет домашнего адреса. Он спросил номер телефона - любого, куда можно мне позвонить. Я сказал, у меня нет телефона. Это была правда, это была почти правда: мы приехали неделю назад, нас определили в гостиницу "Амбассадор" - гадюшник с ободранными стенами, дырявыми, прожженными диванами и телефоном со сломанной трубкой: чтобы связаться с нами, надо было звонить администратору. Проходя мимо конторки администратора, я должен был справляться, не звонили ли нам.

- У меня нет телефона, - повторил я.

- О'кей, - сказал он, - предъявите удостоверение личности.

- У меня нет удостоверения личности.

- О'кей! Шоферские права?

- У меня нет шоферских прав.

- Пройдемте, - сказал он.

Я не ответил, я взял сына за руку и сказал ему по-английски: "Надо поторопиться, мы опаздываем". Сын ответил по-русски: "Давай убежим: этот дядя хочет арестовать нас".

- Пройдемте, - сказал человек, схватил меня за руку, силой, как будто в действительности опасался, что мы убежим.

- Отпусти, - сказал я ему, - отпусти по-хорошему.

Я чувствовал, как во мне растет злоба, злоба и ненависть - как там, в России, когда они хватали меня за руки и ждали только последнего, неосторожного моего шага, последнего движения, чтобы получить право выкрутить мне руки, выломать кости, а потом через своих свидетелей, своих докторов оформить на меня протокол о сопротивлении властям.

- Слушай, - я вырвал руку, - я здесь семь дней, понимаешь, семь дней. Я не знаю ваших правил: ребенок хотел писять, что я должен был делать? Я затряс кулаками, это не была угроза, это был жест отчаяния, потому что я хорошо помнил: нельзя давать ИМ повода на протокол о сопротивлении властям. Он отшатнулся, коротко, по-боксерски, словно уклоняясь от удара, рванул себя за пояс, схватил меня обеими руками у запястий, я хотел крикнуть: "Гад, отпусти!" - но это было уже лишнее: щелкнули наручники, он тут же отпустил меня, толкнул кулаком в спину и указал рукой дорогу - вперед, к голубой двери, окованной железом, с черными буквами "Нью-Йоркская транспортная полиция".

Здесь сидели двое: один черный, с лоснящейся, почти под козырек его фуражки, кожей, другой - белый, с рыжими волосами рыжими, трапецией, усами и тонким, со свечным стеариновым подсветом изнутри, носом.

- Привет, - сказал я, потрясая своими наручниками. - Этот тип арестовал меня. Он не имел права.

На столе лежали две дубинки, крест-накрест, черный поправлял их, стараясь совместить точно по центру, белый, прищуривая глаз, склонялся то влево, то вправо, корректируя центровку.

- Хелло, - повторил я, - этот тип арестовал меня. Он не имел права. Он не полисмен.

Они не ответили - ни один, ни другой Они даже не повернули головы. Ясно, в комнате ничего не переменилось: они были, по-прежнему, вдвоем, у них было свое дело.

- Дядя полицейский, - сказал мой сын, - скажите этому дяде, чтобы он отпустил моего папу.

- Дурак, - сказал я сыну, - тебя никто не спрашивает: садись на скамью и молчи.

Черный совместил дубинки по центру, та, что лежала сверху, чуть подрагивала, казалось, вот-вот упадет, но нет не упала, отклонения были в пределах баланса, рыжий сказал:

- О'кей, Фернандо!

- Видишь, - засмеялся мой, в канареечной куртке, - у тебя здесь тезка! Давай, Иван Фернандо Рабинович, выкладывай: имя, фамилия, адрес.

Я молчал, я думал - сказать или не сказать? - и повторил: Иван Фернандо Рабинович. Он подошел ко мне, задвигал челюстями, как будто собирает во рту слюну, внезапно схватил меня за плечи, я весь напрягся, правой ногой подсек мою ногу, усадил на скамью, я вскочил, сжал обе руки в один кулак, поднял вверх - наручники и цепь были у него прямо над головой! - и закричал:

- Подонок! Сука! Гебист!

- Полегче, парень! - воскликнул он, наступил мне на носки и толкнул в грудь. - Садись!

Я упал на скамью, ударился головой о железный шкаф, сын закричал: "Папа, он убьет тебя! Не надо, папа!" - я оттолкнулся спиной от шкафа, коп не мешал мне, я вскочил на ноги, тогда повторилось все сначала: он наступил мне на носки, толкнул кулаком в грудь, я упал на скамью и ударился головой о железный шкаф.

- Слушай, - сказал Фернандо, - расслабься. Расслабься, парень.

Ногтем большого пальца рыжий выковыривал грязь из-под других ногтей, тщательно осматривал и нежно, как будто после ожога, обдувал.

- Фернандо!

Почему я выбрал Фернандо? Почему не рыжего, почему именно Фернандо? Фернандо не белый, Фернандо - негр, негры добрее. Отзывчивее. "Под черной кожей еще краснее кровь, еще нежнее сердце, еще сильней любовь!" Хорошая песня.

- Фернандо, - сказал я, - я подам на него в суд: за оскорбление личности рукоприкладство. Прошу вас быть моим свидетелем.

Слушай, парень, - Фернандо скривился, как будто между парой зубов ему заложили по лимону, - расслабься. Расслабься, парень.

- Фернандо, - я протянул руки, - скажите ему, пусть снимет наручники: я не гангстер, я с ребенком. Не убегу.

Фернандо взял дубинку со стола, набросил петлю на руку, рыжий принялся за свой последний ноготь - тот, которым он раньше скреб другие.

- Слушай, - сказал мой, в канареечной куртке, - слушай, Иван Рабинович: ты у меня, как говно из пушки, полетишь обратно к своим медведям. В Сибирь.

Фернандо выплюнул изо рта все свои лимоны и зашелся в смехе:

- Говном из пушки до Сибири! Это да! Рыжий повернул ко мне голову, почесал свой кадык, костлявый, с четкой, как у египетской пирамиды, вершиной, и сказал:

- Слушай, парень, здесь тебе не Россия: спрашивают - отвечай. А то Родригес может. Родригес может.

Он не объяснил, что Родригес может, Фернандо мотнул головой - может, может! - и опять зашелся в смехе:

- Говном из пушки до Сибири! Это да!

К Фернандо, при таком его настроении, не было резона обращаться. Я обратился к рыжему:

- Ну в чем моя вина? Ребенок захотел писять, ну, пописял ребенок на рельсы. И это преступление!

Родригес внезапно наклонился, схватил меня за лацкан и выблевал - в один дух:

- Ах, ты, х....с! Идиотов, думаешь, нашел здесь! Я тебе твою мать покажу! Давай, выворачивай карманы!

Я знал еще раньше, когда он только стал исходить в своей блевотине, что следующий ход будет этот - выворотить мои карманы, - и наклонился весь вперед, прижимаясь грудью к коленям.

Сын заплакал, бессмысленно, по-детски причитая: "Папа, папочка не надо!" - Фернандо подскочил сзади, хватил меня за руки выше локтей и стал оттягивать туловище на себя. Родригес скользящим, от груди до щиколоток, движением прошелся ладонями по мне - ублюдок, прикидывался, будто ищет оружие! - засунул руку во внутренний карман пиджака, собрал, скребясь пальцам по дну, все бумажки и швырнул на стол.

Фернандо отпустил меня, свойски похлопал по плечу и повторил:

- Ну, чего там! Давай, парень, расслабься. Расслабься.

Отойдя на два-три шага, он остановился, воротился назад, погладил сына, потрепал за ухом и забавно, под нездешний птичий клекот, защелкал языком.

Рыжий сидел на стуле-сиденье по-кавалерийски, между ног, в костистых руках, как поводья, две задние ножки, подбородок на спинке, - смотрел на меня водянистыми, с мартовской голубизной, глазами, я ждал от него каких-то сочувственных слов, толи извинения, то ли объяснения, я и сам не мог взять в толк, чего именно, а он просто смотрел, сунул в рот жевательную резинку, смотрел и жевал.

Родригес перебрал мои бумажки, нашел визу, которую выдали мне там, в России, на выезд, белый талон - первая бумага, которую я получил здесь, в аэропорту Кеннеди, - на постоянное проживание в Соединенных Штатах по статусу беженца, стал переписывать на красный бланк, рыжий сказал ему, сними с парня наручники, он махнул рукой, теперь ему было не до меня, теперь главное была канцелярия, долго возился, сверял свои записи, переводя взгляд с белого талона на красный, с красного на белый, наконец, вырвал листок из блокнота, передал мне и засмеялся:

- На, судья объяснит тебе, где можно сцать. И имя твое вдолбит тебе так - всю жизнь помнить будешь... Иван Фернандо Рабинович!

Он взял ключ, чтобы снять с меня наручники, я встал, сделал вид, что протягиваю руки, и тут же побежал к двери: у меня была одна мысль, одно желание - кричать, пусть соберутся люди, пусть видят меня, гангстера, бандита, мафиози, пусть видят моего сына-злодея, который помочился на рельсы сабвея и омыл вонючую эту обитель нью-йоркских обожравшихся крыс и мышей!

Я подбежал к двери, я успел отворить дверь, но рыжий был уже впритык, сзади, схватил меня рукой за шею, локтем отжал подбородок и потянул на себя. Фернандо, хотя нужды не было, просто так, по инерции, схватил меня за обе кисти и стал отжимать их кнаружи. Боль была чудовищная, как будто дробили мои кости и острия их впивались в каждую клеточку тела - от мозга до пятки. Я открыл рот, но крика не получилось, получился нелепый, булькающий хрип, какой бывает от удушья, когда, кажется, еще секунда, мгновение - и конец, но тут боль внезапно оставила меня, вернулось дыхание, я услышал дикий, вроде бы и нечеловеческий визг Фернандо и вслед за ним истошный голос Родригеса:

- Ах ты щенок вонючий! Я тебе, сукин сын, покажу, как кусаться!

- Морда гебистская, - закричал я, - тронешь ребенка - убью!

В общем, можно было обойтись без этих слов: он и не думал ударить сына - он просто поднял его перед собой и так держал на вытянутых руках, перенес, пока тот оскалив зубы, брыкался в воздухе, в дальний угол, усадил на скамью и придвинул, впритык, стол. Рыжий засмеялся, сказал, хороший пацан, будет настоящий американец, Фернандо осматривал свою кисть, с пятнами крови, бугорками и качал головой: зубы, поди, еще молочные, а крепкие, как у собаки.

Явиться в суд мне надлежало через месяц, за неявку или несвоевременную явку законом предусматривалось дополнительное наказание. Я прочитал все это на обороте повестки, но, в общем, это было не для меня: я рвался в суд, мне не терпелось рассказать судье, присяжным, публике о чудовищном злодеянии семилетнего мальчика, который, при преступном попустительстве отца, помочился на девственные рельсы сабвея, и о том, что за этим последовало.

Я провел месяц, тридцать дней и тридцать ночей, в мучительном - и сладостном! - ожидании реванша. Нет, не реванша, а возмездия. Именно возмездия, потому что реванш - это для человека, а для справедливости - оно, лишь одно оно, возмездие.

В большом зале - серое здание, Бродвей, Нижний Манхеттен, - я увидел Родригеса: в тех же джинсах, в той же тайваньской, под кенаря, куртке:

- Эй, приятель, я здесь!

Сын схватил меня за рукав, прижался всем телом:

- Папа, не надо, папа, он опять арестует нас! Я тряхнул сына за плечо: не будь трусом! Ты американец, не будь трусом! Родригес прошел мимо не остановившись, не замедлив шага, даже не повернув головы, Канареечная куртка сзади задралась, на поясе, подвешенные к кольцу, болтались наручники. О'кей, дружище, тем лучше! Судья сидел в кресле с высокой, вольтеровской спинкой - прямой, негнущийся, с молоточком в руке. У стены, древком в цилиндрической урне, государственный флаг США, на вершине древка, вонзивши когти в торец, стальной, в никельном блеске, орел. Справа и слева двое парней, оба по-солдатски крепкие, в голубых рубашках.

- Клянитесь говорить правду и только правду!

- Клянусь!

- За ложные показания виновный карается...

К чему этот перечень: я же поклялся говорить правду и только правду!

- Вы признаете себя виновным?

- Сэр, я хочу рассказать, как было дело. Мы из России.

- Отвечайте на вопрос: вы признаете себя виновным?

Судья сложил руки - ладонями внутрь, как в молитве, - я повторил:

- Сэр, я хочу рассказать, как было дело. В сабвее, на станции площадь Колумба, мой сын захотел по-маленькому... Где Родригес?

Судья закрыл глаза, ударил молоточком:

- Вы понимаете по-английски?

- Сэр, я говорю с вами по-английски.

- Отвечайте на вопрос, - судья опять закрыл глаза. - Вы понимаете по-английски?

- Да, я понимаю по-английски.

- Если вам требуется переводчик, слушание дела может быть отложено на пятницу, двадцать первое, сего месяца. В пятницу, двадцать первого сего месяца, у нас будет русский переводчик.

- Сэр, мне не нужен переводчик. Я не хочу откладывать дела.

Судья сплел пальцы, опустил руки на бюро: достаточно. Итак:

- Вы признаете себя виновным?

- Сэр, дайте мне рассказать, как было дело. Это был наш седьмой день в Штатах, нас предупредили: не пользуйтесь клозетами в сабвее, - это опасно. Для всех, особенно женщин и детей.

Судья положил руки на подлокотники, пальцы побелели от напряжения:

- Остановитесь! Я спрашиваю вас: вы признаете себя виновным? Отвечайте на вопрос и только на этот.

- Что значит виновным или невиновным? Да, мой сын действительно помочился на рельсы. Это факт. Но полиция не имела права...

- Стоп! - судья ударил молоточком. - Итак, вы признаете себя виновным. Штраф десять долларов. Вы свободны.

Десять долларов - пустяк, два дня жизни. Но я должен...

- Сэр, я должен рассказать, вы же не знаете, как было дело. Где Родригес? Почему нет Родригеса?

Судья сделал знак рукой, один из парней, из тех, в голубых рубашках, вернул мне повестку, взял под локоть, провел в другую комнату и объяснил:

- Станьте в очередь. Платить здесь. Сумма указана в повестке. Заплатите – не забудьте получить квитанцию.

Парень сказал "гуд бай!" - отдельно мне, отдельно сыну, повернулся, я остановил его: "Подождите, я хочу рассказать вам про Родригеса и тех двух, просто так, как человек человеку. Неужели вам не интересно?" - парень извинился, я видел, ему действительно неловко, но что он мог: в зале ждали другие, не меньше полусотни, и если каждый станет рассказывать о себе...

Подошла моя очередь, я положил деньги, кассир громко объявил: "Ваши десять!" - выбил чек и бросил на лоток.

Следующий!

Аркадий ЛЬВОВ


 к путеводителю по "Одессе" №2, 1996