Михайловская церковь

(комментарии Александра Дорошенко)

"- Где душа твоя, сын мой?
- Там на свете широком, о ангел!
Есть на свете поселок, огражденный лесами,
Над поселком - пучина синевы без предела,
И средь синего неба, словно дочка-малютка,
Серебристая легкая тучка.
В летний полдень, бывало, там резвился ребенок
Одинокий душою, полный грезы невнятной,
И был я тот ребенок, о ангел".

Хаим-Нахман Бялик. Если ангел вопросит ... 1905

На Молдаванке, на Михайловской улице, в самом ее начале, на углу Михайловской площади, под номером первым, сдвоенный со зданием пожарной части стоит дом моего детства (дед мой был пожарным и так семья попала в этот дом). Он двухэтажный и, будучи там недавно, спустя множество лет, я удивился его малости, - в глазах моего детства он огромен, он был самым высоким и единственным двухэтажным на всей этой улице.

На самой красивой площади Города, пространной и круглой как Солнце, с расходящимися от нее лучами улиц, когда-то стоял храм, а в моем детстве, была она ухоженным очаровательным садом. Я и сегодня называю этот сад Зеленым, именем, данным ему моим детством. На картах Города нет и не было такого имени, но ведь и Михайловской церкви нет тоже. Храм был первым по времени (освящен в 1820 году) и основным на Молдаванке, название его дано во имя святого Архистратига Михаила, воителя Господа и по преданию, прошение о его возведении подписано было самим Дюком Де Ришелье. Колокольня храма высокой чеканки профиля и очень соразмерна пропорциями. Это форма литого серебра высокой пробы, а удивительный ее шпиль виден был издалека в Городе.

От разрушенной Михайловской церкви оставалась сторожка садовника (видимо бывший крестильный домик, или часть его, в моем детстве густо заросшая деревьями и кустами винограда), со стороны Виноградной сохранились широкие гранитные ступени, странно ведущие в никуда, и в самом центре садика посреди клумбы стоял каменный столбик и на нем старушки часто устанавливали иконку. Моя бабушка всегда крестилась, проходя мимо этого столбика. В стороне справа на широкой травяной лужайке стояли три простых металлических и высоких креста - на могилах погибших наших солдат (их, входивших в освобождаемый Город, расстрелял из пулемета немец, засевший на чердаке колбасного цеха на Михайловской улице, потом там был цех безалкогольных напитков) и как-то ночью эти кресты исчезли. Не знаю, перезахоронили ли солдат, впрочем когда-то в началах Города на этой площади было одно из самых первых городских кладбищ, и значит легли ребята в освященную землю.

Сад моего детства был так огромен, что составлял для меня пространства Земли, где были мои, мне близкие земли, и отдаленные, чужие и хранившие неясные опасности территории. Были там даже и белые, неизведанные пятна. Я Колумбом отправлялся их изучать. Земля, когда я с ней реально познакомился, объехав и облетав большую ее часть, оказалась много меньше этого садика. Сад по периметру был более километра длиной и подростком, уже занимаясь легкой атлетикой, я по вечерам набегал многие километры (шесть - десять кругов за раз) вокруг него по неширокой и не заасфальтированной дороге. Всегда бежал направо от впадения в площадь Михайловской улицы и ни разу налево. Странно, ведь было все равно, как бежать. Вот нет, видимо не все равно. Я ведь и на велосипеде ехал всегда и только направо, вокруг садика. Эта часть площади лежит на возвышении, а к Виноградной, в сторону балки, она понижается.

По дуге Зеленого садика я по субботам шел в баню, на Комитетскую, по его центральной аллее в воскресные дни направлялся на охотничий Староконный рынок. Вокруг садика, по всему его периметру стояли одноэтажные домики и жили в них мои кореша и школьные друзья. Местом встречи был нам Зеленый садик и мы даже могли точно и понятно для себя назвать одну из его полянок, где собирались встретиться. И когда встречались погонять мяч (на нижней полянке, самой просторной и лишенной в центре кустов, она была ближе к Водопроводной улице) с нами приходили и наши дворовые собаки, которые, через нас, хозяев, тоже дружили, хотя и были из разных дворов - сопредельных и вполне независимых государств.

Разбивка садика была необычной: несколько концентрических кругов аллей постепенно сужали его пространство до центральной клумбы и их пересекали радиальные аллеи, причем основной, самой широкой, была аллея, служащая продолжением Михайловской улицы. Когда стоял храм, здесь была мощенная дорога к его южному фасаду и входу, она и легла в основу центральной аллеи, на противоположном конце ведущей теперь в никуда. Такой же широкой, но странно короткой, до центральной клумбы, шла аллея от Виноградной и по той же причине - она начиналась широкими ступенями, ведущими к исчезнувшему храму. Наклонный рельеф площади потребовал здесь ступеней. Наш Зеленый садик с птичьей высоты напоминает земной шар с параллелями и меридианами. Территории этого разграфленного пространства были покрыты густой травой газонов, а по краям засажены группами кустов и деревьями. Я в лицо знал каждое дерево и, пожалуй, каждый куст. Это теперь по понятным и печальным причинам я перестал различать в лицо деревья, ведь не столько они одинаковы, сколько мы не умеем видеть. Сад был изумрудно зелен, усыпан цветами, ухожен и чист. На его полянках висели в воздухе и кружились хороводом большие стрекозы (в отличие от всего, умеющего летать, они единственные умели лететь как вперед, так и назад и это мало кто видел!), в густой зелени кустов было множество разноцветных стрекоз среднего размера, а совсем маленькие, иголочки, подолгу висели над веточками, не решаясь сесть и мелко возбужденно жужжали, и я знал тайные места, где любили садиться красавцы махаоны и царьки, так мы называли самых красивых бабочек в мире. Никогда не забуду полет махаона. Он редок был, этот полет, потому что такая красота не может часто встречаться, он был праздником, и, когда махаон влетал в пространство обыденной жизни, оно преображалось, я до сего дня, увидев полет махаона, непременно остановлюсь и стоять буду, пока он будет лететь. Так принято было встречать выход короля. У махаона длинная мантия, стелющаяся следом. Вечерами на аллеях сада гуляли парочки, на многочисленных тогда целых и чистых скамейках сидели семьями жители окружающих площадь домов. В воскресные дни они приходили сюда, на зелень газонов, с подстилками, едой и выпивкой. В саду было прохладно и чисто. Иногда я брал коврик, бутерброд и книжку и легко находил тихое и безлюдное место для чтения, на зеленой высокой траве, окруженный густыми кустами. Рядом укладывался охраной мой пес. Воду пили мы с ним прямо из кранов, разбросанных по садику для полива. Если я был нужен дома, бабушка выходила на угол Михайловской и кричала меня по имени. Слышно было в любой точке сада. Первым отзывался на ее крик мой пес, понимая, что там пахнет едой.

Все свое детство мой младший братик провел, держась за мою руку. Я старше был на пять лет и в детстве это очень большая разница. Родители работали и он везде бегал со мной. Как-то мы, мальчишки, убегали от сторожа, что-то мы натворили в саду, он страшный был, этот сторож и садовник с большой и густой бородой, что само уже было по тем временам необычно и пугало. Да и нам, мальчишкам, были достоверно известны о нем всякие ужасы и боялись мы его, как огня. Я лучше, чем остальные бегал тогда, но из-за брата убежать не смог и остановился. Сторож догнал нас, в руках у него была метла на большой палке, он тяжело дышал. Братик заплакал от страха и тут я, не понимаю даже как, но сразу понял, что ничего страшного нет, что сторож этот большой, добрый, хоть и очень странный человек. Я до сих пор не знаю, что было с ним в жизни, он почти не умел или не мог говорить, странное мычание была его речь, возможно дефект речи, не знаю. Это нас мальчишек и пугало, когда он нам, нашкодившим, кричал что-то грозное вдогонку на своем странном языке. Он сердился на нас из-за растоптанных или вырванных на клумбах цветов и пытался напугать. А сейчас, увидав плачущего и испуганного брата, он как то неловко и с опаской даже стал гладить его по голове своей большой натруженной и корявой, как старый корень дерева, рукой, что-то непонятное при этом мыча, но и брат это почувствовал и перестал плакать. А сторож все что-то горестно лопотал, что - то объяснял, но видно было, что не нам он это, а кому-то совсем другому пытается втолковать и не может. Кому-то там, в вышине, равнодушному и бесконечно далекому. Больше я ни разу с тех клумб цветка не сорвал.

Над разрушенным храмом, над нашим Зеленым садиком, безутешно летал осиротевший Архистратиг Михаил, и в детстве он осенил меня своими неукротимыми и белоснежными крыльями, касаясь моего лба, потного в детских болезнях и теплого от мечтаний. И когда я выбегал из дому в Зеленый садик и шел по его аллеям, я шел пространством храма и в его алтарной части, справа от центральной клумбы, я любил мечтать и читать. Я всегда попадал в храм из его южного, обращенного к Михайловской улице, портала. Однажды мальчиком я видел крылья архангела Михаила - вечерело и сгущались фиолетовые сумерки над крышей нашего дома, а я все не уходил из сада и увидел, как внезапный и сильный порывами ветер встряхнул кроны деревьев и пригнул их к земле - ветер шел впереди ливня, и вот мгновением в этих возмущенных кронах я и увидел рисунок этих крыльев, меняющихся очертаниями и срезающих кроны деревьев. Это Архистратиг Михаил, невидимый людям в потоках дождя и ветра проносился над своим разрушенным домом, гневно и яростно прижимая к земле деревья. Он ломал своими боевыми крыльями их верхушки, срезал провода и рушил столбы освещения, и утром, придя в разрушенный влажный сад, полный упавших ветвей и листьев, люди говорили о страшном ветре и ливне, сломавших ветви деревьев, и только я знаю правду.