Разруха — она в головах
Недавно в клубе состоялась встреча с Верой Кобец, петербургской писательницей и переводчицей произведений Айрис Мердок, Уильяма Голдинга, романиста и лауреата Пулитцеровской премии Филипа Рота. Блестящий прозаик и тонкий стилист, она взялась за перо в тридцать пять лет. А до этого выпускница восточного факультета Ленинградского государственного университета занималась зарубежной философией, японской литературой, работала научным сотрудником в Институте востоковедения Академии наук России.
Вера Николаевна принадлежит к угасающей ныне петербургской интеллигенции. Она выросла в профессорской семье, профессорами были родители, бабушки и дедушки.
И рассказы, которые пишет Вера Кобец, а она издала уже три книги, порождены исчезающей культурой, которую можно было бы назвать староленинградской — уже не петербургской, но еще доблокадной.
Писательница описывает жизнь ленинградской интеллигенции, изучает жизнь своего социального слоя. А этот мир… исчез. Исчез дважды, и дважды возродился, пробился сквозь чуждый ему уклад.
Поначалу этот мир интеллигенции угробила революция, октябрьский переворот, а спустя целую историческую эпоху революция антикоммунистическая разрушила ставшее привычным существование потомков тех самых интеллигентов в научных учреждениях, библиотеках, институтах.
Оттого наша беседа с Верой Кобец довольно скоро перешла от литературы к сегодняшнему состоянию культуры в целом, в Петербурге и Одессе, бывших культурных столицах бывшей Российской Империи, Северной и Южной. Высказывания и наблюдения писательницы мне показались очень интересными.
— Когда меня спрашивают о литературных предшественниках и учителях, мне становится неловко. Мои литературные учителя — атмосфера семьи, в которой я выросла, наша квартира на Васильевском острове, голубой бархат кресел Мариинского театра, книги, которые я прочла в детстве. Потом, повзрослев, я поняла: кое-какие из этих книг — не литература, но все они, вызывавшие жалость к «униженным и оскорбленным», стали моими литературными учителями. И еще, может быть, вид на Петропавловку, на маленькие буксиры, тянувшие тяжелые баржи.
В литературе мне близки те писатели, которые пишут о том же, что и я, — про окаменение культурных ценностей, отсутствие воздуха: Леонид Добычин, Кадзиимо Тадзиро, Антон Чехов…
Вообще, мне кажется, что современная российская литература кончилась, когда писателям стало скучно читать друг друга, а читатели перестали охотиться за новинками.
Заметьте, из литературы ушло то, что называлось в девятнадцатом веке «темой маленького человека», как будто маленькие люди перестали существовать. Но как выживает маленький человек в новых условиях, как он сохраняет или, наоборот, теряет свое человеческое достоинство? Маленький человек — это сложный комплекс амбиций, обид, затаенного или исступленного негативного отношения ко всему. И что с этим делать, во что это потом выльется? Эта тема меня волнует, подталкивает и заставляет писать.
Но прежде всего за что болит сердце и душа — это вопросы критического состояния культуры, кризиса культуры. И страх перед тем, что мы идем в новое варварство, — он присутствует. Ты можешь его отгонять, вытеснять какими-то ежедневными делами, но он все равно здесь.
Но и страх перед варварством никогда не вызывал у меня мыслей эмигрировать. Моя бабушка Вера Николаевна Лепешинская закончила знаменитую Таганцевскую гимназию в девятнадцатом году прошлого века, это был последний выпуск. В двадцать четвертом году она и ее бывшие однокурсницы неожиданно «оказались» в Ленинграде. Полный слом жизни в девятнадцать—двадцать лет. Но она не сломалась, не уехала. Стала доктором физико-математических наук, профессором политехнического университета. Вышла замуж. Дедушка Александр Иванович Кракау был известным петербургским архитектором, профессором Академии художеств, автором проекта Балтийского вокзала. Наверное, от них у меня отношение к эмиграции всегда было сдержанным, но неодобрительным. То, что хамы пришли в наш дом, не значит, что мы должны уйти из него.
Да, культура как-то оказалась вытесненной на обочину. И люди творческих профессий, гуманитарного направления — музыканты, литераторы, художники — не так востребованы, как прежде.
Но я для себя решила, что пока у меня есть возможность читать «Войну и мир», слушать Малера и Шостаковича, я не на обочине. Отобрать это у меня невозможно. На самом деле, если все сводится к материальным благам, это убожество сознания. Общая иллюзия, что если у меня будет много денег, то я стану счастлив, — очень страшная. А потом обладатели миллионов лезут в петлю, вешаются, спиваются или, в лучшем случае, ходят на прием к психоаналитику. Но эта общая иллюзия, увы, присутствует сегодня.
В культурных процессах вызывает озабоченность тенденция последних десятилетий — стремление сосредоточить всю культурную жизнь в столичных городах. Но нельзя, чтобы столица «съедала» всю страну. Нужно прикладывать какие-то усилия, чтобы этому противостоять.
Скажем, Одесса — это отдельный организм, как отдельный организм Харьков, Львов, Петербург, Пенза. Но я критически отношусь к высказыванию, что Петербург самодостаточен. Все эти организмы должны между собой взаимодействовать, взаимообогащать друг друга. И чем больше будет таких связей, тем больше надежды, что культурный слой сохранится, а не истончится или не исчезнет вовсе.
Те негативные процессы, что происходят сегодня в Петербурге, происходят и в Одессе. Безжалостно меняется исторический облик наших городов, уничтожаются памятники архитектуры, культурой руководят люди, мало в этом смыслящие. До нынешнего приезда я была в Одессе дважды, в одиннадцать лет и в четырнадцать. Воспоминания очень яркие и радостные.
В одиннадцать лет мы путешествовали с семьей на машине. Родители планировали остановиться в Одессе на один день. Но я заупрямилась, не пожелав так быстро уезжать из замечательного и красивого города. Мы остановились в гостинице «Центральная» и пробыли в Одессе три дня. Ощущение, что это город с особым дыханием, с особой атмосферой, у меня было уже тогда.
Мало того, у меня было ощущение какой-то мистической связи с этим городом. Я утверждала, что могу найти кофейню, которая очень важна для истории Одессы. Взрослые надо мной смеялись, но я стояла на своем. И вот теперь, в две тысячи двенадцатом году, я узнала из работы одесского ученого Андрея Олеговича Добролюбского, что именно в греческой кофейне Дерибас и Деволан обсуждали, как будут строить город, а не только поселение вокруг крепости. То есть этот разговор в этой кофейне действительно имел историческое значение.
Сейчас, приехав, я узнала ту Одессу, которую полюбила в детстве. И с ужасом увидела, что Одессу разрушают, точно так же, как разрушают Петербург, строя многоэтажные здания, уничтожающие лицо и суть города.
То, что сделали с памятником Дюку де Ришелье и с одесским маяком, просто разорвало сердце пополам. Я отчетливо помню спуск по Потемкинской лестнице, эту панораму порта, моря… Теперь это уничтожено. Ну как можно было допустить строительство злосчастной гостиницы! Это двадцатиэтажное строение меняет всю перспективу.
А у меня к памятнику Дюку — особое отношение: его автор, скульптор Иван Петрович Мартос, дед моей прабабки. Кроме всего прочего, испоганили дивное сооружение моего прямого предка по материнской линии. Если раньше памятник господствовал, главенствовал, был хозяином города, то теперь это все потеряно. Впечатление, что памятник стал меньше, что это — маленькая фигурка из музея восковых фигур!
Если бы у меня было много денег, первое, что бы я с ними сделала в Одессе, — снесла эту гостиницу. Да, это, наверное, стоит дорого, но еще дороже — потеря лица города, его определяющего начала, ключа.
Дюк — ключевая фигура для города. И так его унизить! Это все равно, что плюнуть человеку в лицо. Вот то, что сделано с памятником Ришелье.
Мне хочется надеяться, что придут к власти разумные руководители и примут решение разобрать здание, которое портит перспективу и уродует архитектурный облик.
Должна сказать: ситуацию в обществе всегда определяло и определяет не все население, а какая-то более активная, преданная городу его часть. По выражению Достоевского, это та маленькая луковка, которая все и спасает. Вспомните притчу о Содоме и Гоморре. У меня ощущение, что эквивалент десяти праведников с содомских времен — это примерно десять тысяч жителей современной Одессы. Если найдутся эти десять тысяч жителей, для которых благополучие города важнее благополучия собственной квартиры или дома, тогда Одесса устоит. Для Петербурга эта цифра должна быть в пять раз больше. Какое-то доброе дело, благая инициатива каждого из этих граждан, смею надеяться, смогут удержать город от уничтожения. Нужно не просто стенать, что уничтожают, сносят, портят, а противостоять этому. В большом и в малом. Скажем, если мусорят и пачкают, портят зеленые насаждения, выйди сам и убери, почисти, посади дерево.
В какой-то момент жизни я стала убирать лестничную площадку в подъезде, сажать цветы в палисаднике, когда стало понятно, что мне так легче жить, чем терпеть ситуацию.
Наталья Бржестовская
