colontitle

PaustovskiyКак жаль, что ожидания не сбылись

14 июля 1968 года я и мои друзья Славик Краснов и Олег Сташкевич летели в Москву. Из газет, раздаваемых стюардессой, мы узнали, что умер Константин Георгиевич Паустовский.

Конечно, прикупив красные гвоздики, мы были на панихиде. И только тогда осознал, как близок, как важен для меня этот писатель.

А началось все с книжечки синего цвета, изданной в Одессе и названной «Время больших ожиданий». Сколько раз я ее читал! И, конечно, взялся за томики цвета кофе с молоком – собрание сочинений писателя. И поразился.

У ПАУСТОВСКОГО НЕ БЫЛО ОТРИЦАТЕЛЬНЫХ ГЕРОЕВ.

Никто не вызывал на его страницах омерзения, ненависти! Сожаление, гордость, улыбку, любопытство, приязнь…

Я прочел почти все, написанное «Константином Георгиевичем. Я прочел от корки до корки книгу-подвиг – его подвиг! – альманах «Тарусские страницы». Но главная – для меня! – книга – все равно: «Время больших ожиданий». Да, да, я потом узнал, что книга эта далеко не перечень фактов, что многое выдумано автором, например, встреча с И. Буниным в редакции, но разве можно выдумать Одессу и ее будни 1920 года?

«В февральский день 1920 года во время пронзительного норда деникинцы бежали из Одессы, послав напоследок в город несколько шрапнелей. Они лопнули в небе с жидким звоном…»

И все. Пришли красные. И Одесса, вроде, свободна. И в ней теперь голод, холод и разруха. Но зато в Одессе, наконец, мир. А это сулит надежду. И пробуждает ожидания. Огромные, как море, которое плещется внизу под улицей Черноморской.

«Самый путь из города на Черноморскую улицу был своего рода лекарством от невзгод. Я часто испытывал это на себе. Иногда я возвращался из города в полном унынии из-за какой-нибудь неудачи. Но стоило мне войти в безлюдные переулки, окружавшие Черноморскую,- в Обсерваторный, Стурдзовский или Батарейный, - услышать шелест старых акаций, увидеть темный плющ на оградах, освещенных золотеющим солнцем зимы, почувствовать веяние моря на своем лице, и тотчас возвращались спокойствие и душевная легкость…».

Однажды мой товарищ, с которым гуляли мы по тихим переулкам Отрады, по дорожке вдоль моря от Лермонтовского переулка, сказал мне:

- Я знаю, ты тут свою прозу придумываешь!

- Не придумываю… - только и возразил я. И правда, начитавшись прозы Константина Георгиевича, впитав его строки, приведенные выше, я частенько приходил сюда обдумывать то, что напишу. Я бродил переулками, спускался на «среднюю» тропу над морем. Восемь из девяти повестей из цикла «Полу…» написаны именно там.

В свое время на Черноморской появлялись писатели, и какие!

«…В то время Илья Арнольдович Ильф еще не был писателем, а ходил по Одессе в потертой робе, со стремянкой и чинил электричество. С этой стремянкой на плече Ильф напоминал длинного и тощего трубочиста из андерсеновской сказки…».

Илья Ильф… Электрик… А до «12 стульев» уже рукой подать.

«…Десятки Останов Бендеров, пока еще не описанных и не разоблаченных, прохаживались враскачку мимо Ильфа. Они не обращали на него особого внимания и лишь изредка отпускали остроты по поводу его интеллигентского пенсне и вздернутых брюк. Иногда они все же предлагали Ильфу соляную кислоту (в природе ее в то время давно уже не было) для паяльника или три метра провода, срезанного в синагоге.

Ильф в таких случаях вступал в оживленный торг, исключительно с целью выслушать новейший набор одесских острот, клятв и проклятий…».

Ой, только ли Ильф появится в маленькой дворницкой, где Паустовский якобы снимал жилье. В книге же появился маленький еврей под псевдонимом Торелли и повел Паустовского с друзьями в город. На авантюру. Авантюра состояла в том, чтоб прийти в первое попавшееся открывающееся советское учреждение и открыть там – самовольно конечно – информационный отдел. Кушать же надо! А для этого необходимы паек и зарплата. По расчетам Торелли, в полной неразберихе того времени никто ничего не поймет и отдел заработает. Только не надо идти к начальству. Надо сразу просто изображать работу. Авантюра удалась!

На самом деле, все было не так. И в организацию, распределявшую продовольствие, отобранное у крестьян по продразверстке, Паустовского устроил его давний приятель, начальник одесского ЧК Дейч.

Но какая разница? Была работа, листы свеженапечатанных денег и хлеб, пахнущий хмелем… Ах, да. Еще были мидии.

«…Мясо морских ракушек- мидий- мы варили с солью. В нем чувствовался сильный привкус ихтиола. Кроме того, мидий надо было добывать самим на Ланжероне, отдирая их ножом от прибрежных скал, конечно, в тихую и теплую погоду…».

Мы тоже собирали мидий. С детства. Тогда их было много-много! Мы сотнями отдирали их от скал возле Отрады или Ланжерона и пекли на листе от газовой духовки…

Увлекся! Ох, все-таки, наверное, самым привлекательным для нас были и остаются воспоминания. Ах, да, кроме воспоминаний, еще и любопытство! Паустовский с интересом, с любопытством вглядывается в происходящее. И… пытается анализировать.

«…В Одессу революция принесла с собой не только сложившиеся на севере формы государственности и быта, но и привела на черноморский юг новых людей, воспитанных революционной бурей и чуждых практическому опыту обывателя-одессита.

Появились решительные и неумолимые люди (их всех одесситы без всякого разбора звали "комиссарами"), точно знавшие, что нужно для победы революционного сознания среди пестрого, чрезмерно экспансивного и склонного к анархическим поступкам населения Одессы….».

И тут Константин Георгиевич смягчил формулировки. На самом деле, новую власть он ненавидел люто. Это видно из его дневников. Вот интересно, если сравнивать записи Бунина и Паустовского из этого времени, то можно с удивлением увидеть, что Паустовский много жестче и радикальней.

События. Перемены. Перестрелка, порой, по ночам. Все это называлось мирной жизнью. А как же? Другой-то не было! Зато была Одесса, прекрасная всегда. И море. И старые пляжи.

«…До этого пляжа идти из города было дальше, чем до большого Ланжероновского. Поэтому на Австрийский пляж ходили только любители безлюдья. А может быть, и любители той морской старины, какая сохранилась главным образом на гравюрах в пожелтевших журналах. Потому что на Австрийский пляж надо было идти через порт, мимо вросших в землю, разряженных шарообразных мин и окрашенных в желтый и красный цвет буев, мимо каменных трапов к воде и сигнальных мачт, старых шаланд и бухт истлевшего каната, наконец, мимо загадочного маленького дома на молу с белой башенкой и проржавленным балконом…».

Такие прогулки и вызывали, будили творчество!

«…Я невольно подцвечивал и подсвечивал жизнь. Мне это нравилось. Она от этого наполнялась в моих глазах добавочной прелестью…».

В детстве мы пробирались на Австрийский пляж через судоремонтный завод. Интересно, как там сейчас? Наверное, по дороге запустение еще больше, чем в 20-е…

На Австрийском пляже Паустовский встретил Евгения (Женьку) Иванова, и тот пригласил его в открывающуюся газету «Моряк». А о начале работы его известил молодой человек по имени Исаак Лившиц.

«…С Изей пришел высокий и неправдоподобно худой человек в обмотках, с профилем менестреля и прядью красивых каштановых волос, свисавшей на лоб. Он подал мне широкую дружелюбную руку и щелкнул по-военному каблуками…».

Так в жизнь Константина Георгиевича вошел Эдуард Багрицкий. Только ли он?

…В одном из номеров "Моряка" был напечатан рассказ под названием "Король". Под рассказом стояла подпись: "И. Бабель"…

«…В редакцию "Моряка" Бабеля привел Изя Лившиц. Я не встречал человека, внешне столь мало похожего на писателя, как Бабель. Сутулый, почти без шеи из-за наследственной одесской астмы, с утиным носом и морщинистым лбом, с маслянистым блеском маленьких глаз, он с первого взгляда не вызывал интереса. Его можно было принять за коммивояжера или маклера. Но, конечно, только до той минуты, пока он не начинал говорить. С первыми же словами все менялось. В тонком звучании его голоса слышалась настойчивая ирония…»

Вот мы говорим «Серебряный век». Да, был такой. А каким же тогда именем назвать время, давшее миру не одного, не двух, а десятки великолепных одесских писателей. Писателей оказавших огромное влияние на всю русскую литературу того периода. Можно ли вообще, говоря о литературе начала ХХ века обойтись без имен Олеши, Бабеля, Катаева, Ильфа и Петрова, Багрицкого, Славина, Кирсанова, Гехта, Нарбута, Шенгели, Штейнберга…

Заметьте, в этом списке нет Паустовского, много писавшего в Одессе, нет и И.А. Бунина, написавшего тут свои лучшие рассказы.

«…После Нарбута Катаев хрипло и недовольно прочел свои стихи о слепых рыбах…

…Кирсанов - тогда еще безусый мальчик, очень задиристый и крикливый -

все время вскакивал и безо всякой связи с тем, что происходило на эстраде, что-то вызывающе кричал Шенгели….».

Именно во время ожидаемых «больших перемен» начинали эти писатели и поэты. И все происходило на глазах Константина Паустовского. Вернее, вместе с ним!

«…Как описать то веселое и вместе с тем печальное лето 1921 года на Фонтане, когда мы жили вместе? Веселым его делала наша молодость, а печальным оно казалось от постоянной легкой тревоги на сердце. А может быть, отчасти и от непроницаемых южных ночей. Они опускали свой полог совсем рядом с нами, за первой же каменной ступенью нашей террасы…».

Как написано, а! Как написано! Молодость и тревога. Просто тревога. Наверное, надежды. Нет, точно, надежды. Все это, пропущенное через душу и разум, и было творчеством.

«… Ночь была огромна и неизмерима своим мраком. Я знал, что в такую ночь глухо светились моря и где-то далеко за горизонтом отсвечивали вершины гор. Они остывали…».

Закрылся «Моряк», потом снова открылся. Писатели и поэты стали покидать Одессу. Она была им уже мала… Уехал и Паустовский. Знаете, ведь только его и Катаева жизнь закончилась благополучно. Благополучно… «Умер в своей постели»…

И, в общем-то, чуда не произошло. Ожидания не сбылись. Зато сбылось творчество. Паустовский написал много книг. Прекрасных книг…

В декабре 1981 года по пути из Узени в Красноводск и далее машины наши неожиданно выскочили на берег залива Кара-Богаз-Гол. Правое колесо подымало фонтан соленой-пресоленой воды, а левое мчало по песку.

- Останови! – вдруг попросил я водителя Ваню Пасисниченко.

ЗИЛ встал. Я выскочил из кабины прямо в в соленую воду залива, раскинул зачем-то руки и заорал:

- Здравствуйте, Константин Георгиевич!

Зима 1981 года. До перемен оставалось не так много времени. Но никто еще об этом не знал.