Эвелина Шац и Юрий Нагибин. Два эссе.
Из блога Евгения Голубовского

Не раз писал я о своей подружке, одесситке Эвелине Шац, уехавшей когда-то в Италию, в Милан, ставшей поэтом, искусствоведом, дизайнером, художником, живым мостом культур Италии и России.

3 апреля, в день рождения Юрия Нагибина, Эвелина опубликовала эссе Юрия Нагибина о ней и её эссе о Нагибине.

Прочитал с удовольствием и решил познакомить с ними своих читателей.

Юрий Нагибин. "Эвелина Шац".
Эссе, 1988 год

Один знакомый миланский журналист сказал мне: Италия – это футбол, больница и кладбище. Отбери у итальянца эту триаду – и ничего не останется. Сказано хлёстко, зло и несправедливо. Если оставаться верным юмористическому настрою и тринитарному мышлению, то лучше сказать: Италия – это римские легионы, Возрождение, неореализм. Если же расширить перечень, то можно добавить музыку Верди, тосканский пейзаж, бельканто и русских жён. Мы называем этих милых женщин «итальянские жёны», имя им – легион.

Редкий итальянец, работающий или учащийся в России, возвращается на родину без русской жены. Может быть, потому что с России нечего больше взять? Или это пошло от римских воинских походов: брать добычу и рабов. Итальянцы не ограничиваются Москвой и Ленинградом, они вытаскивают жён из таких дыр, как Астрахань, Йошкар-Ола, Набережные Челны. Похищена была из Москвы и одесситка Эвелина Шац. Судьба её чем-то схожа с судьбой Марины Мнишек: чтобы пребывать царицей Руси, та становилась женой каждого следующего Лжедмитрия. К исчезновению последнего – «Тушинского вора», Эвелина Шац уже целиком принадлежала Италии.

Русские жёны при всех многочисленных достоинствах плохо ассимилируются. Но Бог дал – Эвелина стала частью итальянской культуры, прочно вошла в среду творческой интеллигенции Италии. Она думает по-итальянски, пишет по-итальянски свои стихи, статьи и эссе. Правда, в последнее время появился русский синдром – стихи, но, по-моему, это заблуждение. Поэзия рождается в душе, а душа не двуязычна. Её тайный знак един. Но поэзия и даже статьи плохо кормят, приходится тратить время на практические занятия. А ведь литературная судьба Эвелины сложилась довольно счастливо: вышли три сборника стихов, первый из них удостоился премии дебюта. Второй стал основой музыкального представления «Самарканд», премирован и последний сборник. Эвелина постоянный гость третьей страницы «Корьере делла сера», много печатается в журналах и тематических сборниках.

Эвелина одесситка. Этот город сыграл выдающуюся роль в русской литературе и музыке. Оттуда пришли Бабель, Олеша, Валентин Катаев, Ильф и Петров, Паустовский, поэты Эдуард Багрицкий и Вера Инбер, все вундеркинды, среди них – брат и сестра Гиллельсы, братья Гольдштейны и один из величайших пианистов современности – Святослав Рихтер (он, правда, не был вундеркиндом), самый популярный эстрадный певец – Леонид Утёсов. Привыкнув терять своих лучших детей, которые, взяв всё от одесских лиманов, моря, белых пароходов, шумной Дерибасовской, одесского юмора и терпкого языка, уходили в широкий мир, Одесса поёжилась, но пережила похищение и этой сабинянки. А сейчас гордится, что достойно представлена своей рыжеволосой дочерью в Милане.

Дочь художников, Эвелина, унаследовала любовь к изобразительному искусству, тонкий вкус, но не талант делания. Она стала искусствоведом. Университет в Москве, затем в Италии: её знания в философии художественного творчества основательны. Работа Эвелины Шац куда шире, чем это предопределено её прямой специальностью, она пишет о музыкальном театре, о кино и дизайне, литературе и поэзии, но главный её интерес коренится в общеэстетических проблемах. И всё время звучат стихи.

Я не могу в полной мере судить о её итальянских стихах, поэзия не переводима, особенно безрифмовые, свободные стихи. Можно перевести сюжетную шиллеровскую «Перчатку», найти слова для очень предметных чувств «Стансов к Августе» Байрона (особенно, если ты Пастернак), но нельзя дать жизнь в другом языке поэзии намёков, настроения, зыбких видений. Это возможно, как исключение, если появится иноязычный поэт схожего дара, настроенный на ту же волну, словом, почти твой двойник. Но чудеса такие случались.

Мандельштам сказал, что Одиссей «возвратился пространством и временем полный». Мне кажется, что Эвелина Шац полна пространством. Оно волнует её и в живописи, и в скульптуре, и в человеческом обиталище, пространство – суть её Самарканда. А о времени у неё примерно такое же представление, как у греков эпохи Перикла, для которых вчера разбитый кувшин и Троянская война происходили в одном времени: не сейчас. Короче: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» Это ни плохо, ни хорошо, это свойство нейтрально к поэтическому дару. А хороши та постоянная творческая заряженность и готовность к самоотдаче, что отличает поэта и эссеиста Эвелину Шац.

Эвелина Шац. "Юрий Нагибин".
Эссе, 1990 год

«Поэзия не двуязычна", - пишет обо мне Нагибин. А жаль: мой голос двуязычен, и в этом его абсолютное своеобразие. Но здесь не обо мне. И не о прелестях билингвизма.

Юрий Нагибин - человек крупных цифр, широких мазков и многозначной порядочности. Он верит в Бога. С него особый спрос. Писать о нем двуязычному поэту естественно по-русски. Ну, а перевод станет самостоятельным эссе о Мастере.

У Мастера повествования было много жен. Любвеобилие есть признак обилия творческого. Он издается в этом беззвёздном мире миллионными тиражами.

Было много возможностей: жить, писать, любить. Этому удел - заботы. У Мастера много забот. О мире и о себе.

В том Мавзолее, что построил Нагибин в своей ключевой повести «Встань и иди», лежит обессмерченный труп любви.

Отец - персонаж, возбуждающий фантазию каждого сына, идет пересекая расстояния, пространство ссылок, ритуальные зоны колючей проволоки.

Сын следует за ним на всё растущей дистанции. Переживает состояние оглушительной пораженности. Продолжая, в отличии от философа, который зафиксировал бы это состояние, свой опыт: постоянного ожидания или времени вечного возвращения. Кажется, он не способен ждать. Ожидание прячется в меандрах бесстрашной души как лесная нимфа: все качества были использованы на укрощение страха. Ожидая возвращения отца. Ожидая стать лучше отца, пребывая в мире лучшем, ожидая возвышения, ожидая наступления терпения, чтобы ждать.

Но книга - пирамида терпения - спустя тридцать лет заключения в ящике, вышла в мир. И вот уже мы сами находимся в состоянии ожидания: связи с реальностью через язык, который есть мост между Миром, Богом и «Я». Так человек находит свое место рядом с другим человеком. В мире и перед Богом.

Алла его последняя любовь. Вовсе не беззаботная. Мастер ест, пьет, пишет. Гримасы его как портреты Рембрандта: смотрят со стены как комета. Глаза меткие, небольшие, далекие. А он все пьет свой бокал беспокойства. Что для поэта - чаша бытия. Блистательно, не постепенно, сокращается уровень. Идет насыщение безумной эссенции. И вечная готовность на все.

И в этом насыщенном растворе безумия величественно и неловко движется древнее животное: его надо спасать. Оно красиво необычайной красотой мира вечного и преходящего. Его невозможно разводить в питомниках. С него, как с соболя, не сдёрнешь живьем драгоценную шкуру. Это лишне. Оно давно ощущает мир голым пульсирующим мясом. Мясо разит ожогами. К нему прикладываются, шипя паром, утюги истории. Но бестия, грузно ворочаясь страданиями и отвратительной болью бытия, продолжает жить. Под знаком Эпикура.

И ум оказывается вечным.